Однажды мы заночевали на берегу большого озера в старом рыбацком шалаше. Построенный из крепких жердей, покрытый в несколько слоев берестой, спасающей от дождя, он был довольно вместительным. Ночью нас разбудили комары. Они просто загрызали. Тогда взыграла наша детская фантазия, и мы разожгли посреди шалаша небольшой костер. Комаров не стало, и мы крепко уснули. Сквозь сон я слышал тревожный вой собаки, но все больше зарывался в сухое сено, не в силах проснуться. Очнулся я на лужайке, в стороне от шалаша, который пылал как гигантский факел. Угоревший от дыма, я не мог пошевелиться и вдруг увидел, как из копоти и пламени показался Милорд. Он пятился и тащил, вцепившись зубами в штанину, младшего брата. Стало ясно, что и со мной он поступил так же. Через минуту в огне начали взрываться мои охотничьи патроны. Еле шевелясь от угара, мы добрели до плота и уплыли на нем вглубь озера, боясь появления лесников или егеря. Милорд зализывал обоженные лапы и жадно пил воду. Когда мы возвращались домой, то увидели на месте шалаша кучу золы, сквозь которую злорадно подмигивали затухающие угли.
Несмотря на внешнее добродушие Милорда, в критические моменты в нем просыпались инстинкты далеких предков, и он превращался в неукротимого, беспощадного, грозного зверя. Это проявилось однажды зимой и прославило его на всю округу.
В военное время лошади были заняты на госработах. Вывозить сено с лугов приходилось после трудового дня в ночное время на своих коровах. Бабы и подростки раз-два в месяц отправлялись за сеном, выстраивая из коровьих упряжек целые обозы. С собой брали керосиновые фонари «летучая мышь» для отпугивания волков. В этот раз собрались восемь солдаток. Уже возвращались домой и пели песни во весь голос от страха и тоски, еле двигаясь, усталые и продрогшие, за своими возами.
Пели, задыхаясь от мороза, падая, запинаясь в снегу, толкали маленькие возы, помогая выбивающимся из сил коровам. Ледяной ветер уносил в бескрайнюю, скованную морозом степь песенную тоску. Только огромный, холодный, немигающий глаз луны неотрывно смотрел на этот обоз горя и нищеты, видимо, поражаясь человеческому упорству. Мы с матерью двигались в середине колонны. Я тянул с боку за одну оглоблю, а она за другую, постоянно обращаясь к корове:
— Синька, матушка ты наша, поднатужься, кормилица родная. Скоро до тракта доберемся, там отдохнем. Господи, да за что мука такая животному выпала?!
Вдруг обоз остановился. От первой коровы бежала что есть сил женщина, закутанная в шаль, исступленно кричала:
— Ой-ёченьки! Волки, волки! На дороге сидят! Много! Задерут мою коровушку!