— Смотри — волкодав! Это Витькин. Милордом зовут.
Прошло еще несколько лет. Давно закончилась война, а мне подошло время уезжать в город, в институт. Провожали меня трое: мать, брат и Милорд. Я не первый раз уезжал на поезде, и пес сначала спокойно лежал у ног братишки, но когда мы стали прощаться, а мать заплакала, Милорд вскочил и заволновался. Он терся о мои ноги, заглядывал мне в глаза и тихонько скулил. Я обнял его за шею и вошел в вагон. Когда поезд тронулся, пес сел и первый раз в жизни завыл, как зарыдал — горестно, пронзительно и тоскливо. От этого звука меня тоже потянуло в слезы. Еле сдержав себя, я лег на полку, отвернулся к стене и сделал вид, что сплю.
Жизнь сложилась так, что домой я вернулся только через год и увидел во дворе пустую, заброшенную конуру. Мать и соседи рассказали, что после моего отъезда Милорд несколько месяцев ежедневно бегал на вокзал к приходу пригородного поезда, искал меня среди приезжающих. Он стал злым и непослушным, плохо ел, похудел. Три месяца назад его посадили на цепь. Он не сопротивлялся, но двое суток не показывался из будки, а на третьи порвал ошейник и убежал. Местные охотники сказали мне, что видели огромного пса в трущобах дальнего болота. Я ходил туда, стрелял из ружья, громко звал своего четвероногого друга, но все было напрасно. Больше мы никогда не встретились.
* * *
Я действительно общался с этим интересным человеком. К сожалению, время стерло в памяти его настоящее имя, а, может быть, я и не слышал его никогда. Все звали этого человека — Пахомыч, за глаза — «хочешь — верь, хочешь — нет». Эта своеобразно произносимая присказка не сходила с его губ.
В середине 50-х я проходил осеннюю практику в должности помощника бригадира тракторного отряда, т. е. помощника у Пахомыча.
Это был человек неопределенного, но уже пожилого возраста. Одевался всегда одинаково — в фуфайку, ватные штаны и валенки с галошами. На голове кожаный картуз. Седоватые волосы гладко причесаны, на подбородке жидкая щетина — выросла когда-то, да так и остановилась.
Казалось, ничем нельзя было его удивить или заставить злиться. Вел он себя «начальственно» — ходил не торопясь, говорил медленно, поучительно. Прежде чем сказать, несколько секунд смотрел молча на собеседника, как бы прицеливаясь, или решая — стоит ли вообще разговаривать, потом медленно произносил прокуренным, грудным баском: «Ты, Петька, хучь — верь, хучь — нет, совсем глазами не стал смотреть. Вон — все карданы у копалки не мазаны, а ты уж трактор подогнал. Собрался! Давай разбери каждый и смажь. Беда с вами, хучь — верь, хучь — нет. Одни баловани!» Как понимать последнее слово, никто не знал, то ли баловни, то ли — болваны, но такой разговор считался крайне строгим и команда исполнялась немедленно.