– Уж точно не с тем кретином из Одиннадцатого линейного, который имел отвратительную привычку кружить около ее дома по ночам… В один прекрасный день мне это надоело, и я предложил негодяю обсудить наши дела в каком-нибудь тихом местечке, а он ответил, что во французской армии дуэли запрещены. Это он мне, поручику Филиппо! Но я не растерялся, проводил его до квартиры и закатил у дверей такой скандал, что собственные товарищи велели ему драться и не позорить имя полка.
– Я слышал, это был великолепный удар, – заметил де Бурмон.
– Четыре великолепных удара. Франтик свалился как подкошенный.
– А мне рассказывали только об одном. И говорили, что он остался на ногах.
– Вас обманули.
– Что ж, вам виднее…
Друзья помолчали, прислушиваясь к далекой канонаде. Фредерик подумал, что пехоте, должно быть, приходится нелегко.
– А я однажды убил женщину, – произнес де Бурмон, понизив голос, будто не решился громко признаться в таком преступлении.
Друзья уставились на него, не в силах скрыть изумление и ужас.
– Ты? – недоверчиво переспросил Фредерик. – Ты, верно, шутишь, Мишель!
Де Бурмон покачал головой:
– Я правду говорю. – Он прикрыл глаза, словно воспоминания причиняли ему боль. – Это было в Мадриде, второго мая, на узкой улочке между Пуэрта-дель-Соль и Паласио-Реаль. Филиппо, вы должны помнить тот день, вы ведь там были…
– Еще бы не помнить! – горячо поддержал поручик. – В тот день мне двадцать раз могли продырявить шкуру!
– Мадридцы взбунтовались, – рассказывал де Бурмон, – стали бросаться на нас со всем, что попадется под руку: пистолетами, ружьями, такими длинными испанскими ножами… По всему городу творился кромешный ад. В нас стреляли прямо из окон, кидались черепицей, цветочными горшками, даже стульями. Я как раз направлялся с депешей к герцогу де Бергу и оказался в самом пекле. Какие-то молодчики стали швырять в меня камнями и чуть не выбили из седла. Впрочем, я без особого труда их разогнал и попытался проскочить в обход, к Пласа-Майор, и тут меня окружила целая толпа. Человек двадцать, мужчины и женщины, они тащили за собой растерзанный труп, и его кровь оставляла на земле полосы. И все они набросились на меня, как злобные фурии, с ножами и палками. Женщины были даже страшнее мужчин, они вопили, словно гарпии, хватали меня за стремена и прямо за ноги, всё пытались с лошади стащить…
Фредерик не моргая смотрел на своего друга. Де Бурмон говорил очень медленно, монотонно, постепенно продираясь сквозь собственные воспоминания.
– Я выхватил саблю, – продолжал он, – и тут кто-то ударил меня ножом в бедро. Ростан поднялся на дыбы, едва меня не сбросил. Что скрывать, я здорово перепугался. Одно дело встретиться с вражеской армией, и совсем другое – с необузданной, безумной толпой… Я пришпоривал коня что было сил, все пытался вырваться, саблей размахивал направо и налево. И вот какая-то женщина – ее лица я толком не рассмотрел, помню только, что она была в черной шали и громче всех кричала, – схватила мою лошадь за узду так, словно от моей смерти зависела ее жизнь. Я и сам обезумел от этих криков и от боли, совсем потерял голову. Лошадь уже почти вынесла меня из толпы, но эта женщина продолжала виснуть на ней, не пускала… Тогда я вонзил саблю ей в горло, она упала прямо под ноги Ростану, и кровь полилась у нее из носа, рта и ушей.