Юный Франсиско Уэртас де Вальехо с улицы видит гибель Веларде. Видит он и то, что первые французы уже ворвались внутрь.
«Пора смываться», – думает он.
Пятясь – потому что не решается повернуться к врагам спиной, – прикрываясь ружьем с примкнутым штыком, он пытается выбраться из кровавой рукопашной схватки, кипящей вокруг пушек. Так отходит он вместе с доном Курро и еще несколькими горожанами, к которым постепенно присоединяются братья Антонио и Мануэл Амадоры, несущие безжизненное тело Пепильо, типограф Космэ Мартинес дель Корраль, волонтер Мануэль Гарсия и Рафаэль Родригес, сын недавно убитого содержателя распивочной на улице Орталеса. Все они пытаются добраться до задних ворот монастыря Маравильяс, но у ограды сталкиваются с французами. Рафаэль Родригес схвачен, Мартинесу дель Корралю и братьям Амадорам удается убежать, а дон Курро падает – французский офицер ударом сабли раскроил ему череп. Кто отбивается, кто удирает, а Франсиско Уэртас в порыве слепой ярости бросается на офицера, мстя за товарища. Штык легко и плавно входит в податливое тело француза, и мурашки бегут по хребту студента, когда он ощущает, как сталь с глухим звуком проникает между костями, вонзаясь в бедро офицеру, а тот с диким криком падает, бьется на земле. Высвободив штык, Франсиско Уэртас, сам испуганный тем, что сделал, поворачивается и, пригибаясь под жужжащими пулями, мчится в монастырь.
Капитан Даоис, взятый в плотное кольцо штыков, оглушенный беспрестанным грохотом выстрелов, продолжает отбиваться. На улице остается не более десятка испанцев – капля в море неприятеля, – скорчившихся у орудийных лафетов с единственной теперь уже целью – выжить любой ценой. Даоис полуслеп от едкого порохового дыма, почти оглох от грома пальбы, сорвал голос, отдавая команды. Он утратил способность думать и движется как в тумане. Ему не удается даже придать необходимую точность движениям своей руки, машущей саблей, и не разумом, но наитием он сознает, что еще мгновение – и какой-нибудь из стальных клинков, мелькающих вокруг, наконец вонзится в его тело.
– Держись! – кричит он, не зная сам, к кому обращается.
И внезапно ощущает тупой удар в правое бедро, отдающийся во всем теле – даже в позвоночнике – и вмиг лишающий его сил. Отупело смотрит вниз и, сам не веря своим глазам, видит отверстие, откуда течет, заливая брючину, кровь. «Конец», – думает он и, припадая на раненую ногу, отступает, пока не упирается спиной в ствол орудия. Озираясь по сторонам, тихо говорит: «Несчастные».
Дивизионный генерал Жозеф Лагранж, пробравшись сквозь ряды своих солдат, подъезжает к голове колонны, спешивается и приказывает прекратить огонь. В нескольких шагах позади, рядом с генералом Лефранком, который сильно расшибся при падении с коня, держится важный испанский вельможа маркиз де Сан-Симон – благодаря мундиру полного генерала со всеми регалиями и орденами ему в последний момент удалось все же прорваться за оцепление, чтобы воззвать к разуму защитников Монтелеона, привести их к повиновению и уговорить опомниться. А Лагранжа, обескураженного огромными потерями, понесенными французами при штурме, вовсе не прельщает идея очищать пядь за пядью, корпус за корпусом артиллерийский парк, выкуривая из него мятежников, вот потому он и пошел навстречу престарелому испанскому гранду, тем более – своему хорошему знакомому, и согласился на его посредничество. Заполоскавшиеся в воздухе белые платки и прозвучавшие раз и другой сигналы трубы возымели наконец действие на вымуштрованных императорских солдат: они прекратили огонь и не стали добивать кучку уцелевших испанцев, еще стоящих у орудий. Смолкают выстрелы, стихают крики, и по мере того, как рассеивается дымная пелена, противники в некотором ошеломлении разглядывают друг друга: несколько сотен французов вокруг пушек и во дворе Монтелеона и испанцы, засевшие в окнах и на мостках за выщербленной картечинами оградой. И посреди улицы стоят еще несколько человек, грязных и рваных до такой степени, что не вдруг поймешь, военный мундир на них или партикулярное платье, – черные от пороховой гари, в коросте запекшейся крови, они смотрят блуждающими, одичалыми глазами тех, кому на самом пороге смерти вдруг объявили об отсрочке приговора.