– Что же с нами сделают? – спрашивает солдат.
Суарес, который сидит на земле, прижавшись спиной к спине другого арестанта, пожимает плечами:
– Может, расстреляют, а может, и нет. Не поймешь – каждый свое твердит… Одни считают, что раз уж нас так много тут собралось, к стенке поставят каждого десятого. А другие – что, мол, всем нам конец пришел. Пойди разбери…
– И наше правительство допустит такое?
Чисперо глядит на Гарсию, как будто солдат сморозил несусветную глупость. В дрожащем свете сально лоснится его лицо – обросшее щетиной, грязное, мокрое от дождя: губы растрескались от жажды, разбиты зуботычинами.
– Оглянись по сторонам, братец. Кого ты видишь? Простых людей. Голодранцев вроде меня и тебя самого. Нет здесь ни одного офицера, ни одного богатого торгаша, ни маркиза. Что-то незаметно было сегодня, чтоб хоть кто-нибудь из чистой публики лупил французов на улицах. А кто нынче командовал в Монтелеоне? Двое капитанов, постарше чином никого не нашлось. Как спокон века повелось, за всех отдувалась беднота. Те, кому нечего терять и у кого нет ничего, кроме разве что отца с матерью, пары медяков на хлеб да стыда… И мы же сегодня расплатимся, как всегда платили. Это я тебе говорю. И знаю, что говорю. А у меня матери – шестьдесят четыре, жена и детишек трое…
– Я солдат, – возражает Гарсия. – Присягу принимал. И мои командиры вытащат меня отсюда. Это их святой долг и прямая обязанность.
Суарес, обернувшись к соседу, бандерильеро Габриэлю Лопесу, который прислушивается к их разговору, корчит ему насмешливую гримасу: послушай, мол, что он только несет. А потом смеется натужно и горько.
– Офицеры? Да они сидят сейчас в тепле, пережидают… А тебя бросили. Да и меня тоже. Да и всех нас…
– Но родина…
– Ох, да не смеши ты меня! О чем ты? Посмотри на себя, посмотри на меня! Посмотри на всех этих простаков, что вышли сегодня утром на улицы, вроде как мы с тобой. Вспомни, как корячились с утра в Монтелеоне, как жилы рвали, кровь проливали, мерли и гибли… И никто пальцем не пошевелил, чтоб помочь! Начхать на тебя этой родине!
– Зачем же тогда ты пошел драться?
Суарес в задумчивости чуть склоняет голову; капли дождя скатываются по щекам.
– Сказать по правде, сам не знаю, – отвечает он наконец. – Скорей всего, затем, чтоб лягушатники не думали, будто испанцы все как один готовы лизать им сапоги… Не люблю, когда плюют в лицо и утираться не велят.
Мануэль Гарсия, мотнув головой, показывает на французских часовых:
– Эти вон не только что плюют…
Суарес щерит зубы в волчьей ухмылке, свирепой и безнадежной.