– Дочь вашей Лики? – спрашиваю я.
Он кивает и разводит руками.
– Ну, все-таки не дочь Лики – а дочь Вари Панченко. Она ведь, бросив меня, вышла замуж за Бибикова. Он был самостоятельный, да и во всех отношениях больше годился ей в мужья.
– А с ее дочкой, с Милкой, что стало? – спрашиваю я снова.
Он хмурится:
– Она простудилась. Потом оказалось, что у нее чахотка. Ее послали в санаторию в Швейцарии. Когда война началась, отец приехал за ней. Трудно было тогда путешествовать. Она умерла по дороге домой. – Он вздыхает. – И как я по ней тосковал. Никому, даже Вере Николаевне не сознавался, а по ночам плакал. Будто действительно свою дочку потерял. Пока она была жива, я даже ее особенно не любил. А как умерла, снова все горе с Варей Панченко пережил. Хотя она сама – госпожа Варвара Бибикова – мне совсем разонравилась, и я стал к ней абсолютно равнодушен. Я даже не понимал, как я мог по ней когда-то сходить с ума. А вот смерть Милочки все опять воскресила. Еще и сейчас больно вспоминать.
Он отворачивается к окну и смотрит вдаль, откинув голову на высокую спинку кресла. Я молчу. Я понимаю, что ему очень грустно, очень тяжело.
С какой невероятной силой он переживает прошлое! Будто для него прошлого нет. Будто для него все, что было когда-то, длится, происходит здесь, сегодня, сейчас.
Господи, зачем он вспоминает? Разве ему мало тяжести и грусти этих безрадостных старческих дней?
Мне самой всегда казалось – да и теперь кажется, – что
Тихий вечер жизни – старость
Несет с собою лампу Аладдина,
Рассеивая скуку жалких будней
И ужас неизбежной смерти,
Все превращая в очарованье и торжество.
Но старость Бунина… Нет, она ничего не превращает ни в очарование, ни в торжество. Трудно себе представить более безотрадную старость.
Но мне и в голову не приходит поделиться с ним моим взглядом на старость.
Я прекрасно знаю, что он, как уже не раз делал, презрительно пожмет плечами и процедит сквозь зубы:
– А вы проживите с мое, сударыня, тогда и рассуждайте. – И уже раздражаясь: – Смешно и глупо! Выдумали тоже! Оригинальничать хотите и несете всякий вздор. Старость – отвратительна и позорна. Гнусна!
Нет, мне никак не удастся убедить его, что старость, если только человек здоров, не отвратительна, а прекрасна.
– Да, – говорит он, – дети в моей жизни не играли большой роли. Их было немного. Теперь вот Олечка Жирова. К ней у меня совсем особые чувства – уже не отцовские, а дедовские. Какая прелесть эта Олечка! Никто мне ее заменить не может. Я по ней скучаю, чудная девочка.