Я соглашаюсь:
– Действительно чудесная девочка. Но насчет дедовских чувств, нет, простите, Иван Алексеевич, у вас к ней, по-моему, скорее братские чувства. Когда я увидела, как вы с ней вокруг стола прыгали, я просто глазам своим не поверила. Не дедушка с внучкой, а двое ребят взапуски прыгают.
Да, я помню, я как-то случайно зашла к Буниным. Дверь мне открыла Вера Николаевна.
– Ян с Олечкой в столовой свой новый танец отплясывает, пойдемте полюбуемся на них, – весело предложила она.
И я действительно «полюбовалась», от удивления остановившись на пороге столовой. Надменный, гордый Нобелевский лауреат, казалось, превратился в семилетнего мальчика и самозабвенно, восторженно скакал и прыгал вокруг стола с прехорошенькой маленькой девочкой. Увлеченный танцем, он даже не повернулся, чтобы узнать, кто пришел. Должно быть, он даже не слышал звонка. Но Олечка уже бежала ко мне и вежливо, как полагается благовоспитанной девочке, поздоровалась со мной.
– Мы с Ваней танцуем новый танец, – деловито объяснила она. – Он его только сегодня выдумал. Он уже много танцев выдумал. – И она поощрительно, как старшая младшему, улыбнулась ему. – Он у меня умный, Ваня.
И Бунин весь засиял лучистыми морщинами ответной улыбки.
В тот день мне было дано впервые увидеть совсем другого, нового Бунина. Я и не предполагала, что в нем столько детского и такой огромный запас нежности.
С Олечкой он не только играл, исполнял все ее капризы и слушался ее. Рассердившись на него, она ставила его носом в угол, и он покорно простаивал в углу, пока она его не простит. Он писал ей шуточные стихи. Она была строгим критиком и не всегда хвалила их. Однажды она даже обиделась и возмутилась на описание угощения «Из кондитерской Бока» у одних знакомых – стихи эти были напечатаны в «Новом журнале». Олечка нашла их гадкими, поставила Бунина в угол и прочла ему нотацию.
Но чаще они проводили время в безмятежной дружбе, играли во всевозможные игры, танцевали и рассказывали друг другу сказки.
Вера Николаевна тоже была очень привязана к Олечке. Она и Бунин ревновали друг к другу Олечку.
– А все-таки Олечка любит меня больше, чем Веру Николаевну, – самонадеянно уверял Бунин. – Она умная, тактичная девочка, молчит об этом. Но меня обмануть трудно. Я уверен, что она любит меня больше всех. Даже больше своей матери.
Бунин смотрит на меня с неподдельным удивлением. Я только что поделилась с ним моим огорчением – три дня бьюсь над концом стихотворения и чувствую себя совершенно бездарной.
– Вот так так. Бездарной? – переспрашивает он. – А вы, оказывается, сомневаетесь в себе. Это хорошо. Очень хорошо. Сомневаться в себе, в своем таланте необходимо. Даже Толстой, и тот… Но вот признаваться другим в этом, особенно братьям-писателям, никак не следует, – поучает меня Бунин. – Помните: скромность ничуть не украшает писателя. Пусть же лучше вас считают гордячкой и даже за спиной подсмеиваются над вами. Я сам многим кажусь гордецом, надутым как индейский петух. И ничего против такого мнения не имею. Хотя на самом деле я часто, в особенности теперь, когда до смерти осталось четыре шага, сомневаюсь в себе. Вижу, что я почти ничего не сделал. Мог, должен был сделать гораздо больше. А теперь поздно. Теперь я бессилен. И как это грустно.