Он задумывается, глядя в огонь.
– Почему не сделал? Не знаю. Не могу объяснить. Но иногда мне кажется, что многое, что я писал, совсем не то. И не так.
Он снова замолкает и продолжает после паузы:
– Слава богу, такие мучительные мысли не часто приходят. Вот ночью, во время бессонницы. А утром вспоминаю, что я совсем недавно написал лучшее во всей моей жизни – «Темные аллеи», – и чувствую гордость. И кто знает – может быть, я еще много лет проживу, окрепну, поздоровею и напишу еще новые «Темные аллеи» – ведь этой темы на десять томов хватит. Я в «Аллеях» ее не исчерпал, а только слегка коснулся, тронул ее. Надо пойти гораздо дальше по «Темным аллеям», в самую глубину их. Без страха и ложного стыда и фарисейства.
Он вдруг обрывает, будто вспомнив обо мне, и продолжает меня учить:
– Нет, никогда никому не говорите, что вы чувствуете себя бесталанной, а то так бесталанной и прослывете. Все с удовольствием вам поверят. И даже пожалеют вас: бедненькая! А как пожалеют – крышка. Надо вызывать зависть, а не жалость. Запомните! Волки загрызают раненого или больного волка. А в нашем волчьем мире приканчивают друг друга жалостью. И презрением. Никогда не признавайтесь в сомнении в своем таланте, – повторяет он наставительно. – Храните это необходимое сомнение в себе на самом дне сознания. Для себя. Это не только драгоценный совет, а и подарок мой вам.
И вдруг, неизвестно отчего, неизвестно на что раздражившись, он продолжает желчно и саркастично:
– Скромность? Подумаешь, тоже добродетель! Достоинство для писателя? Да я просто не верю, что существуют скромные писатели. Притворство одно! Вот Чехов был деликатным, скромным, как красная девушка, – это мнение Толстого. А на самом деле он на всех свысока смотрел, с братом своим, художником, и с его приятелями разговаривать не желал. Презирал их всех. Кроме разве Левитана. Левитан, хоть и еврей, а шибко в гору шел. Впрочем, и с ним у Чехова дружбы не получилось – описал он его в «Попрыгунье». Об остальных писателях и говорить не стоит – все считали и считают себя гениями. Всех грызет зависть, все волки. Только прикидываются овечками. Всех распирает самомнение.
Я протестую:
– Но ведь вы сами, Иван Алексеевич, мне рассказывали о скромности и деликатности Чехова.
Он взмахивает рукой:
– Ну что же из этого, подумаешь. Я не попугай, чтобы повторять всегда одно и то же, как Толстой правильно говорил. Зарубите на своем коротком носу – нечестолюбивых писателей не существует. Вы-то сами, сознайтесь, ведь ох как честолюбивы.
Я киваю:
– Да, очень. И огорчаюсь отсутствием успеха. Только там, в Петербурге, я и знала…