«Что? Как? Tout est bien? – накинулся на нее Ван после быстрого поцелуя. – Не стоит волноваться?»
Она гневно, или разыгрывая гнев, взглянула на него.
«Ван, не нужно было звонить Зайтцу! Он даже не знает моего имени! Ты ведь обещал!»
Пауза.
«Я не звонил», тихо ответил Ван.
«Tant mieux, – сказала Ада тем же фальшивым голосом, пока он помогал ей в коридоре снять плащ. – Oui, tout est bien. Может быть, перестанешь меня обнюхивать, дорогой Ван? Собственно, чортовы регулы начались на обратном пути. Пожалуйста, дай мне пройти».
У девиц свои заботы? Машинально помянутые ее матерью? Что-нибудь заурядное? «У всех свои проблемы», так, что ли?
«Ада!» – крикнул он.
Она обернулась, уже собираясь отпереть свою (всегда запертую) дверь.
«Что?»
«Тузенбах, не зная, что сказать: “Я не пил сегодня кофе. Скажешь, чтобы мне сварили…” Быстро уходит».
«Очень смешно!» – сказала Ада и заперлась в своей комнате.
38
В середине июля дядя Данила уехал с Люсеттой в Калугу, где она должна была провести пять дней под присмотром Белль и Франш. В Калуге шли гастроли Лясканского балета и немецкого цирка, к тому же ни один ребенок не захотел бы пропустить состязания школьниц по хоккею на траве и плаванию – в это время года старик Дан, дитя в душе, неукоснительно отправлялся глазеть на атлетичных дивчин; кроме того, Люсетте предстояло пройти ряд обследований в тарусском госпитале, имевших целью выяснить, отчего у девочки так сильно меняются вес и температура, при том что чувствует она себя превосходно и ест за двоих.
Их возвращение ожидалось в пятницу после полудня. Дан вез с собой калужского стряпчего, посему ожидался и Демон, чей визит был событием исключительным. Кузены намеревались обсудить продажу «синих» (торфяники) земель, которыми владели купно и от которых, каждый на свой резон, горели желанием поскорее избавиться. Как нередко случалось с самыми тщательно подготовленными затеями Данилы Вина, вышла осечка – стряпчий задерживался до позднего вечера, и за минуту перед прибытием Демона Марина получила аэрограмму, в которой муж просил ее «отужинать с гостем», не дожидаясь его и Миллера.
Этот контретанъ – шутливый термин Марины для всякой неожиданности, не обязательно неприятной – обрадовал Вана несказанно. В тот год он почти не видел отца. Он любил его с радостным почитанием, в детстве боготворил без оглядки, а ныне, в снисходительные и более осведомленные годы своей юности, питал к нему чувство нерушимого уважения. Еще позже к любви и почтению прибавилась струя отвращения (того же отвращения, которое он испытывал по отношению к собственному распутству); вместе с тем, чем взрослее становился Ван, тем тверже сознавал, что отдаст жизнь за отца – не колеблясь, гордо и счастливо, при любых мыслимых обстоятельствах. Когда в конце 90-х годов девятнадцатого века, впав в мизерабельное старческое слабоумие, Марина взяла привычку путано и без конца рассказывать о «преступлениях» мертвого Демона, уснащая свои россказни шокирующими и грязными подробностями, Ван лишь испытывал жалость и к ней, и к нему, но его равнодушие к Марине и обожание отца оставались неизменными, сохранившись и по сей день, в хронологически невероятные шестидесятые годы двадцатого века. Никакой проклятый любитель обобщений, с грошовым умом и сморщенным как сушеная фига сердцем, не смог бы объяснить (и вот мое сладчайшее отмщение, упрямые хулители дела моей жизни!) индивидуальные пристрастия, нашедшие свое проявление в такого рода и в подобных вещах. А без таких пристрастий нет ни искусства, ни гения, скажу это в последний раз, кляня всех олухов и холуев на свете.