«Не люблю эту породу, – заметил Ван. – Дакелофобия».
«А девушки… ты любишь девушек, Ван? У тебя много девушек? Ты ведь не педераст, как твой бедный дядюшка, не так ли? В роду у нас было несколько совершенно свихнувшихся извращенцев, но – Почему ты смеешься?»
«Так, – сказал Ван. – Я лишь хочу заявить, что обожаю девушек. Впервые это случилось, когда мне было четырнадцать. Mais qui me rendra mon Hélène? У нее были волосы цвета вороного крыла и кожа как снятое молоко. Потом было немало других, гораздо более сливочных. И кажется, что в этом?»
«Как странно, как грустно! Грустно оттого, что я почти ничего не знаю о твоей жизни, мой душка. Земские были мерзкими развратниками, один из них любил маленьких девочек, а другой raffolait d’une de ses juments и стреножил ее особенным образом – не спрашивай, каким именно (всплескивает руками жестом ужаснувшегося невежества), – когда приходил к ней на свидания в стойло. Кстати, я никогда не могла взять в толк, как может характер холостяка передаться по наследству, разве что гены способны прыгать, как шахматные кони. Я почти обыграла тебя в прошлый раз, сыграем как-нибудь еще, не сегодня, я слишком расстроена. Я так хочу знать все, вообще все о тебе, но теперь уже слишком поздно. Воспоминания всегда чуточку “стилизованы”, как говорил твой отец, неотразимый и ненавистный мужчина, а теперь, даже если ты покажешь мне свои старые дневники, я уже не смогу всколыхнуть в душе настоящие чувства, хотя любая актриса способна расплакаться, как вот я сейчас. Знаешь (ищет платок под подушкой), когда дети еще такие малютки, мы не можем и помыслить прожить без них даже два дня, а потом мы живем – сначала две недели, затем – месяцы, серые годы, целые черные десятилетия, а там и opéra bouffe христианской вечности. Мне кажется, что даже самая короткая разлука – это что-то вроде тренировки для Элизийских игр. Кто это сказал? Я сказала. А твой костюм, хотя и очень тебе к лицу, в некотором смысле траурный. Что за вздор я несу. Прости мне эти дурацкие слезы… Скажи, могу ли я что-нибудь сделать для тебя? Ну придумай что-нибудь! Хочешь, я подарю тебе прекрасный, почти новый перуанский шарф, который он оставил, этот безумный мальчик? Нет? Не в твоем вкусе? А теперь ступай. И помни – ни слова бедной мадемуазель Ларивьер, у нее лишь самые добрые намеренья!»
Ада вернулась только перед ужином. Опасения оправдались? Он встретил ее у парадной лестницы, по которой она устало поднималась наверх, волоча за собой по ступеням ридикюль. Опасения оправдались? От нее пахло табаком – то ли оттого, что ей пришлось (сказала она) провести битый час в купе для курящих, то ли оттого, что сама (добавила она) выкурила папиросу-другую в приемной врача, то ли, может быть, оттого (и этого она не сказала), что ее безвестный любовник был заядлым курильщиком, в его открытом красном рту клубился сизый туман.