«На самом деле я Фанни Прайс», отозвалась Ада.
«В сцене на лестнице», добавил Ван.
«Не обращай внимания на их частные шуточки, – сказала Марина Демону. – Никогда не понимала их игр и секретиков. Мадемуазель Ларивьер, впрочем, сочинила отличный сценарий о загадочных детях, занимающихся престранными вещами в старых парках; но не позволяй ей говорить о своей литературной славе – прожужжит все уши».
«Надеюсь, твой муж не слишком задержится, – сказал Демон. – После восьми вечера, летом, от него, знаешь, проку мало. Кстати, как Люсетта?»
В эту минуту Бутейан торжественно распахнул обе створы дверей, и Демон калачикомъ подал Марине руку. Ван, на которого в присутствии отца находило желание паясничать, тоже предложил Аде руку, но она шлепком отстранила его кисть с сестринским sans-gêne, с которым Фанни Прайс едва бы согласилась.
Другой Прайс, трафаретный, слишком трафаретный старый слуга, которого Марина (вместе с Г. А. Вронским, в пору их короткого романа) прозвала почему-то Грибом, поставил во главе стола ониксовую пепельницу для Демона, по обыкновению своих русских предков любившего выкурить папиросу между переменой блюд. Приставной столик был заставлен, тоже на русский манер, множеством красных, черных, серых, бежевых закусок – салфеточная икра была отделена от горшочка с икрой свѣжей сочной мясистостью маринованных грибов, «белых» и «подберезовиков», в то время как розовая плоть копченого лосося соперничала с алыми ломтями вестфальской ветчины. На отдельном подносе поблескивали по-разному окрашенные водочки. Французская кухня была представлена chaud-froids и foie gras. За открытым окном в черной неподвижной листве с пугающей скоростью стрекотали сверчки.
Начался – дабы продолжить свойственную романам обстоятельность изложения – долгий, веселый, изысканный ужин, и хотя разговор состоял по большей части из семейных острот и занятных банальностей, этому семейному собранию суждено было остаться в памяти не слишком приятным, вовсе не безмятежным, но до странности значительным переживанием. Ван дорожил им точно так же, как тем чувством, какое возникает, когда влюбляешься в картину, забредя в пинакотеку, или вспоминаешь оставленное сном настроение, детали сна, многозначительное богатство красок и абрисов в бессмысленном видении. Следует отметить, что в тот самый вечер никто, даже читатель, даже Бутейан (раскрошивший, увы, ценную пробку) не был на высоте. Застолье отдавало фарсом и фальшью, которые портили его, мешая ангелу, если только ангелы могут посещать Ардис, чувствовать себя вполне вольготно; и все же, то было дивное представление, пропустить которое не захотел бы ни один художник.