Отец послушно улегся на плед и обнял игравшего роль меня в младенчестве подростка.
– Я люблю тебя. Я так тебя люблю! – стонал он, плача.
В какой-то момент, когда этот цирк уже перешел все мыслимые границы комизма, я просто отключился от происходящего. Вернувшись к реальности через некоторое время, я прервал папу и Макса, сказав:
– Я хотел бы поговорить еще о многом другом.
Отец воззрился на меня с пледа, явно разочарованный тем, что баюканье едва знакомого подростка не решило ни одной из наших с ним проблем.
Макс поднялся с колен.
– Я, конечно, не знаю, что ты собираешься сказать, но у меня такое чувство, что ты пытаешься обвинить своего отца. Ты ведь хочешь перечислить все случаи, когда он сделал тебе больно, я угадал?
– Наверное, да, – признал я.
– Всю свою жизнь ты строил такие обвинения, – сказал Макс. – У тебя настоящий талант подробно описывать события, подмечая все правильное и неправильное. В детстве тебе этот навык был жизненно необходим. Но задумайся вот о чем – помог ли он тебе хоть раз добиться от окружающих того, чего ты от них хотел? Хотя бы вот даже от твоего отца?
– Нет, – честно ответил я, вновь ощущая в своем теле странные физические проявления своих чувств.
– Грамотными аргументами ты никого не убедишь тебя полюбить. Люди любят друг друга не за правоту.
Внезапно я ощутил, что огромный кусок моей жизни – собственно, большая ее часть – оказался одним большим обманом, подлогом, насмешкой надо мной самим. Оказалось, что я мучительно долго и упорно трудился над тем, над чем вовсе не нужно было трудиться.
Макс попросила отца подняться на ноги, чтобы мы с ним могли смотреть прямо друг на друга. Я стоял так близко, что видел каждую широкую пору на папином большом носе, каждый волосок в его ноздрях. Я видел пронзительный взгляд его карих глаз, таких красивых в слезах. Макс спросил меня, не хотел ли я что-нибудь ему сказать. Подул легкий ветерок, вокруг нас запели птицы – вначале мне показалось, что в ответ на поднявшийся ветер, но потом я все же решил, что вряд ли.
– Ты научил меня тому, что приверженность честности исключает проявление заботы, – сказал я. – Но теперь я хочу проявлять заботу. И, кажется, я всегда хотел чувствовать ее с твоей стороны.
Папа обнял меня.
– Я не умею! – всхлипнул он мне на ухо. Некоторое время мы просто стояли так, обнявшись, и он тихонько плакал, положив голову мне на плечо.
– Я так тебя люблю, – приглушенно пробормотал он. – Просто я не знаю, как тебе это показать.
– Я тоже не умею проявлять заботу, – ответил я. – Думаю, как раз потому, что ты этого не умеешь.