Год спустя моя рукопись раздалась уже до четырехсот страниц[74]. Никто из членов моей семьи не знал о ее существовании – мне казалось крайне странным и даже жестоким просто так взять и сказать им: «А знаете, я тут книгу о вас пишу – через годик-другой пришлю, как закончу. Вы заранее только не переживайте, ладно?» Я никогда раньше не держал ни от кого секретов, так что любые разговоры с родителями вызывали у меня такое чувство, будто я лгу. На протяжении всего того года я либо старательно уклонялся от телефонных разговоров с родственниками, либо старался свести их продолжительность к минимуму. К счастью, следующая поездка в лагерь пришлась аккурат на свадьбу сестры Евы, что дало мне повод не ехать. Если бы мне пришлось сказать им, что не хочу ехать в лагерь, и меня спросили бы, почему, я бы наверняка брякнул: «Потому что я втайне пишу о вас книгу!»
Мириам в то время как раз окончила колледж и переехала в Нью-Йорк. Мы поставили дополнительную кровать в кабинете Евы, чтобы тот мог служить гостевой спальней – на время поиска собственного жилья Мириам планировала остаться у нас. Стоило ей явиться, как я в тот же вечер все-таки рассказал ей о своей книге. Она была первой, кто видел и читал мою рукопись. Вторым был Джош, который тогда все еще учился в магистратуре по криминологии. Обоих содержание книги тронуло, но они оба выразили свою обеспокоенность насчет реакции родителей. Следующей рукопись увидела мама. Дочитав, она просто сказала, что рада тому, что книга выставляет ее хотя бы в не настолько дурном свете, как моего отца.
Папе я решил отправить физическую копию рукописи почтой – мне казалось неправильным заставлять его распечатывать текст, который его наверняка расстроит. Это было все равно что самостоятельно собирать винтовки для расстрельной команды, зная, что к стенке встанешь ты сам. Толстая стопка бумаги и так едва помещалась в почтовый конверт, а у меня вдобавок еще и дрожали и потели руки.
Я наскоро написал и приложил к конверту небольшую записку, в которой просил отца позвонить мне перед прочтением рукописи. Выглядела она, надо сказать, так, словно ее нацарапали в несущемся по ухабам автомобиле. В моем понимании мой рваный и скачущий почерк подчеркивал для читающего мою нервозность. Я даже думал переписать ее, но в итоге решил оставить, как есть, посчитав такое отражение в этой записке моих бушевавших эмоций вполне уместным.
Когда я отдавал посылку работнику почты, мой пульс участился так, словно в конверте была не рукопись, а споры сибирской язвы. На моих глазах почтальон положил мой конверт поверх стопки точно таких же