– Он вечно дрыхнет, – ответил отец. Мужчина, игравший Зайде, послушно откинулся в кресле, изображая сон. Папа назвал его «слабым» и «трусливым», после чего Макс попросил кого-нибудь еще выйти и сыграть слабости Зайде. К всеобщему веселью, отец выбрал на эту роль молодого, атлетичного парня. Самого папу, однако, смех окружающих озадачил.
– Я тогда не уловил всей иронии ситуации, – сказал он мне потом. – Мне слабость отца всегда казалась некой незыблемой опорой, которая помогала ему жить – отними ее, и он упадет на пол тряпичной куклой. Так что на роль этой слабости мне нужен был сильный человек.
Папа вел себя не так бесшабашно, как некоторые, но все же много плакал и признавался, что не хочет стать таким, как его отец. Когда он успокоился, координатор предложил мне высказать свое мнение насчет их схожести.
Я честно ответил:
– Шутите? Да папа – самый не-сонливый человек из всех, что я знаю, – собравшихся эти слова, очевидно, тронули. – Уж не знаю, к счастью или к несчастью – свои плюсы, свои минусы, – добавил я, пожав плечами. Эту мысль мужская группа встретила смехом.
Недели еще не прошло, а я уже оказался свидетелем терапии с несколькими десятками человек. Это не говоря уже о том, что лагерь вообще словно бы обладал некой магической аурой, превращавшей почти любой разговор в сеанс терапии. Почему-то основными предметами обсуждения в лагере были весьма личные темы и переживания насчет взаимодействия и отношений с теми или иными людьми, и частенько заканчивались они комментированием и оценкой, собственно, текущей беседы. Но мне все это совершенно не казалось странным. Если разговор переставал мне нравиться, я мог просто молча уйти и никого этим не оскорбить.
Не устраивало меня, пожалуй, лишь то, что в ходе примерно каждого третьего сеанса кто-нибудь – либо сам «работающий», либо доброволец, играющий его в бытность ребенком – обязательно сворачивался на ковре в позе эмбриона. «Работающий» обыкновенно либо извинялся перед маленьким собой, либо давал ему те или иные обещания. Некоторые играли себя маленьких в колыбельке, а вокруг стояли другие участники сеанса, игравшие семью ребенка. Уж не знаю, как все остальные относились ко взрослому человеку, играющему на сцене младенца, но лично меня это несколько отталкивало и сбивало с толку.
У посещения семейных терапевтических сеансов в бытность подростком оказалось множество неожиданных побочных эффектов. К примеру, после этих сеансов я долго тщился заставить себя смотреть на окружающих как-то иначе, нежели чем на сосуды скрытой боли и страхов. Я думал о том, как выглядел бы наш мир, если бы боль светилась, если бы на первый взгляд можно было точно понять, страдает ли стоящий перед тобой человек и насколько именно. Одни напоминали бы восковые свечи, а другие – целые доменные печи. На иных, наверное, вообще было бы физически больно смотреть.