В тот первый вечер в клубе я записал имя девушки в костюме – Ева. Я не пропускал ни одного ее выступления. Она выходила на сцену в черной толстовке с капюшоном, рваных серых джинсах и черных ковбойских сапогах. Я посчитал, что это ее обычный облик, а в первый вечер она надела костюм только из солидарности со своим партнером. Его, кстати, нигде не было видно – возможно, они расстались. Мне казалось, что, будь у нее парень, он тоже приходил бы на каждое выступление своей гениальной девушки.
Она играла на неизвестном мне маленьком деревянном инструменте с тремя струнами, похожем на узкие гусли, который она вешала на перевязь. Причем играла она на нем как на гитаре. В этом мы были явно похожи – оба играли на чем-то небольшом. На сцене Ева всегда была собранной и весьма серьезной. Она всегда смотрела куда-то поверх зрителей и никогда ни о чем не говорила между песнями.
Однако, несмотря на то, что я стал постоянным гостем на ее выступлениях, она упорно меня не замечала. Обычно я сам подходил познакомиться со всеми, кто мне нравился, но в случае с Евой я почему-то ужасно нервничал и надеялся лишь на то, что рано или поздно нас представит друг другу кто-нибудь из общих знакомых.
За первые полгода пребывания в Нью-Йорке я уже успел несколько раз сам выступить в клубе, а пара-тройка новых знакомых даже приглашали меня выступить с ними где-то еще. Вскоре я уже играл вместе со своими любимыми музыкантами по нескольку раз в месяц. Но с Евой я все еще так и не познакомился.
Однажды я заметил ее среди зрителей, когда выступал сам – вероятно, она пришла послушать одного нашего общего друга, у которого я в тот вечер был на разогреве. В результате у меня никак не получалось сосредоточиться на собственных песнях – я не мог перестать думать о Еве. Я постоянно забывал слова и брал не те аккорды, поскольку меня отвлекало осознание того, что я вспотел под софитами, и мысли о том, как отталкивающе я, должно быть, выглядел.