- Вот ваше расследование, - грубо бросил Томаш, косясь на приора из-под клочковатых бровей, - Валяется в углу без головы. Чего вам еще надо?
Он был прав. Угрюмые братья-лазориты сновали по разгромленному рефекторию, собирая в холщовые мешки разрозненные фрагменты того, что час назад жило, дышало и называло себя сиром Францем Бюхером. И, кажется, эта работа не вызывала у них большого восторга.
- Погибли люди. Много хороших, преданных Ордену, людей. Я ответственен перед Господом и людьми за эти жизни, и я намерен установить причину трагедии во что бы то ни стало. Если у этой причины имеется имя и душа, я узнаю их, а до тех пор ворота Грауштейна будут оставаться закрыты. Понимаю, что это решение не родит в ваших сердцах радости, но вынужден призвать вас укротить порывы благородного гнева, чтобы прислушаться к голосу разума. И выполнять мои требования на… протяжении ближайшего времени.
Томаш недовольно передернул кривыми плечами.
- Черт знает что! Парень просто из ума выжил, вот и вся трагедия! Мозговая горячка или как это называется! Дело неприятное, но иногда случается. Мой дядька из Брно был такого же нрава. Как выпивал лишнюю бутылку вина, так сущим демоном делался, четверо удержать не могли. Человек пять до смерти забил, пока ему в кабацкой драке кистенем затылок не проломили.
- Франц не был похож на безумца, - заметил Шварцрабэ, тоже пристально наблюдавший за тем, как остатки хозяина «Стальной Горы» выносят на носилках из рефектория, - Мне показалось, это был вполне здравомыслящий молодой человек. Может, не выдающегося ума, но и не безумец. Даже не знаю, что на него нашло.
- Много вы знаете о безумцах! - сварливо отозвался Томаш, - Говорят, у некоторых это в полнолуние случается или от душевных переживаний каких. Мой дядька из Брно тоже вот…
Шварцрабэ вздохнул.
- О, я видел много безумцев. Один мой приятель делался совершенно безумен при звуках флейты. Прямо-таки совершенно терял человеческий облик, приходилось пускать ему кровь, пока не успокаивался. Это все из-за осколка бретонской шрапнели, что засел у него в голове, что-то он там у него, должно быть, пережимал… А мой кузен всю жизнь до самой смерти пребывал в уверенности, что он – чудом уцелевший при Угольном Побоище Папа Луций Двенадцатый, и даже писал украдкой буллы на салфетках и носовых платках. Но никогда прежде я не видел, чтоб человек, охваченный безумием, с такой яростью бросался на прочих. Господи, я слышал, как хрустели его собственные кости, когда он терзал тех несчастных! Он был будто бы… одержим.