Оджиуго, младшая сестра Обики, носилась по двору, всем своим видом собственницы показывая, что имеет на невесту особые права; ведь даже самое малое дитя на усадьбе мужчины умеет отличать хижину своей матери от остальных. На лице Матефи, матери Оджиуго, было точно такое же выражение, но только нарочито сдержанное и оттого еще более многоговорящее. Выражение это предназначалось, разумеется, для младшей жены ее мужа и говорило ей, что иметь невестку куда почетней, чем покупать браслеты из слоновой кости и морить голодом собственных детей.
– Живо возвращайтесь назад, – сказала она дочери и жене сына. – Чтобы вы были здесь прежде, чем высохнет на полу, – она плюнула, – эта слюна.
– Задержаться мы можем только из-за омовения, – вставил Нвафо. – Вот если бы можно было воды набрать сейчас, а вымыться когда-нибудь потом…
– Ты, кажется, сошел с ума, – вмешалась его мать, которая до сих пор делала вид, будто не замечает старшей жены своего мужа. – Попробуй только вернуться от ручья со вчерашним телом, и ты узнаешь, какой я могу быть, когда выйду из себя. – Слова эти были произнесены с запальчивостью, которая казалась чрезмерной в сравнении с незначительностью повода для того, чтобы рассердиться. В действительности же она негодовала на сына не из-за сказанного им сейчас, а из-за того, что он принял участие в оживленной суете обитателей чужой хижины, совершив предательство по отношению к своей.
– Ну, что ты там ползешь, как многоножка? – подгоняла Матефи дочь. – Или ты думаешь, что тебя другие дела не ждут?
Одаче надел набедренную повязку из полосатого материала для полотенец и белую рубашку, которые обычно надевал, только когда шел в школу или церковь. Это рассердило его мать даже больше, чем слова Нвафо, но ей удалось сдержаться и не проронить ни слова.
Вскоре после ухода всей компании за водой в хижину Эзеулу вошла Обиагели, тащившая на спине младенца Амодже. Ребенок был явно слишком велик для нее, и одна его нога почти волочилась по земле.
– Все они посходили с ума, – пробурчал Эзеулу. – Кто дал тебе больного ребенка? Сейчас же отдай малыша его матери.
– Я умею его носить, – возразила Обиагели.
– Кто из вас кого носит? Говорю тебе, отдай ребенка его матери.
– Она пошла к источнику, – ответила Обиагели, подпрыгивая на цыпочках и подбрасывая повыше младенца, сползающего у нее со спины. – Но я уже умею его носить. Смотри.
– Знаю, что умеешь, – сказал Эзеулу, – но он болен, и его нельзя трясти. Отнеси его к своей матери.
Обиагели кивнула и ушла во внутренний дворик, но Эзеулу догадывался, что она все еще таскает малыша (который начал теперь плакать). Обиагели затянула тоненьким голоском песню, изо всех сил стараясь заглушить плач и убаюкать младенца: