Никто в деревне не мог носить огбазулободо так, как Обика. Всякий раз, когда это пытался делать кто-то другой, разница была огромная: либо он бежал слишком медленно, либо слова застревали у него в горле. Ведь ике-агву-ани при всем своем могуществе не может превратить ползущую тысяченожку в антилопу, а немого – в оратора. Вот почему, несмотря на то что родня Амалу затаила большую обиду на Эзеулу и его близких, Ането все-таки пошел к Обике и попросил его пробежать в качестве огбазулободо в ночь перед вторыми похоронами.
– Я не хочу отказывать тебе, – сказал Обика в ответ на просьбу Ането, – но со вчерашнего дня меня немного лихорадит, а человек не может браться за такое дело, если собственное тело не вполне ему послушно.
– Не знаю, что такое творится, но каждый, с кем ни встретишься, дребезжит, как треснутый горшок, – посетовал Ането.
– Почему ты не попросишь пробежать для тебя Нвеке Акпаку?
– Я знал про Нвеке Акпаку, когда шел к тебе. Я даже проходил мимо его дома.
Обика задумался.
– Делать это умеют многие, – продолжал Ането. – Но когда люди, которым никак не удается поймать разъяренного быка, снова и снова зовут какого-то человека, это значит, что он один по-настоящему умеет укрощать быков.
– Что верно, то верно, – сказал Обика. – Хорошо, я согласен, но соглашаюсь я по малодушию.
«Если я откажусь, – подумал Обика, – они станут говорить, что Эзеулу и его родные поклялись расстроить вторые похороны своего односельчанина, не причинившего им никакого вреда».
Он не сообщал жене, что уходит на ночь глядя из дому, покуда не покончил с ужином. Обика всегда приходил есть в хижину жены. Друзья подшучивали над этой его привычкой, утверждая, что женщина совсем вскружила ему голову. В тот момент, когда он заговорил, Окуата очищала миску от остатков похлебки. Она еще раз провела согнутым указательным пальцем по стенкам миски, дочиста вытирая ее, и облизала палец.
– Уходишь, когда у тебя такой жар? Обика, да пожалей ты себя! Похороны ведь будут завтра. Неужели они до утра без тебя не обойдутся?
– Я ненадолго. Ането – мой приятель, и я должен сходить посмотреть, как идут приготовления.
Окуата обиженно молчала.
– Хорошенько запри дверь на задвижку. Никто тебя не утащит. Я скоро вернусь.
Бом-бом-бомбом-бом-бомбом – ударил барабан экве-огбазулободо и продолжал некоторое время выбивать дробь, предупреждая всякого, кто еще не отошел ко сну, что надо скорей ложиться спать и гасить свет, ибо свет и огбазулободо – смертельные враги. После того как его рокот продлился достаточно долго, чтобы оповестить всех и каждого, барабан замолк. И снова воцарилась ночная тишина, в которой звенели и стрекотали сонмы насекомых. Обика и те, кто понесет