«
Наду»; Шардену и Сезанну наделить тайной властью яблоки или кувшинчик. Гуманизацией – в глубочайшем, быть может, смысле, безусловно самом загадочном. Искусство, вынашиваемое метаморфозой, – множественная область, подобно пространству самой исчезнувшей жизни. Мы страстно вопрошаем эту область, такой же вопрос искусство и цивилизация адресуют жизни. Так же как важнейшим историческим фактом XIX века стало рождение исторического сознания, важнейшим проявлением метаморфозы в XX веке является её осознание. Для нас искусство есть глубокий безостановочный процесс в силу тайного родства его произведений, историческая преемственность, ибо он никогда не уничтожает унаследованное (Эль Греко не освобождается от Тициана, когда расписывает картины, предвосхищая Сезанна); но искусство – это также метаморфоза форм в силу самой природы творчества, в силу течения времени – исторического или нет. Время уносит все формы былого в процессе метаморфозы, которую оно заставляет признать весь человеческий род, и наше осознание этого совпадает с осознанием самой длительности времени; и это уже не ощущение путешественника, человека, подобного самому себе на фоне меняющихся пейзажей времени, это чувство, символизируемое зерном, превращающимся в дерево, – а законы дерева нам близки… Любое искусство живых включает человека в великую метаморфозу искусства ушедших. Это подтверждает одновременно возвращение регресса, интерес к искусству диких племён, метаморфозу шумерского искусства, греческой архаики, мастеров эпохи Вэй, Грюневальда, Леонардо, Микеланджело, Рубенса, Шардена и Гойи, – ведь все одновременно воздействуют на нас мощью, которою обладали, но никто не был зачинателем, мощью специфической, обнаруживающей высокий таинственный след человека. Кроме того, чем каждый хотел быть, каждый воплощает то, что обеспечивает некий тайный союз и, быть может, иные незнаемые силы. И под их вереницей, соединённой с тем из богов, кто стал близким, наконец, раскрывается то, что эти боги воплотили, или за что сражались, или чему служили, – судьба.
VII
В трагедии, как и в истории греческой культуры, – тот же разлад. Что околдовывает публику в тревожном краю, куда влечёт её Эдип, более, нежели тайный реванш целого амфитеатра в присутствии сменяющих друг друга владык, трудно различимых, как прибрежная галька, так это одновременное осознание человеческой кабалы и неукротимой способности людей созидать своё величие. Ибо по окончании трагедии зрителю хочется вернуться в театр не для того, чтобы выколоть себе глаза. До появления Эвменид на грубой каменной площадке греческого театра, равно как перед распятым Христом, как перед расписанным ландшафтом или лицом, он, зритель, смутно ощущает вмешательство человека в средоточие сил, чьим заложником он был, вторжение сферы сознания в сферу судьбы.