; нужно было украсть композицию у старого красильщика
[432], нужно, чтобы руки с массивными кольцами заграбастали пышный хлам, затем свысока взглянуть на всё и опуститься до пёстрой пародии неделимого мира.
Решительная метаморфоза современной эпохи в том, чтобы мы не называли более «искусством» особую форму, которую оно приняло в каком бы то ни было месте или времени, но в том, чтобы оно заранее выходило за рамки всех этих форм. Глядя на лошадей Акрополя и лошадей пещеры Ласко, мы не испытываем ни чувства, которое охватило Платона в Акрополе, ни волнения Сугерия перед статуями Сен-Дени, но ощущение, незнакомое ни Платону ни Сугерию, в коем соединяется то, что отвоевано и донесено до нас всеми великими обломками. Именно в этом чувстве безмятежная «Кора Евтидикос» становится сестрой самого горестного распятия: «Мыслитель», некое изображение доколумбовой эпохи, и даже «Нищенка», «Три креста» и лучшие образы буддизма смешиваются с триумфом Панафиней, с космическим потрясением «Кермессы», с глубочайшей обречённостью «Расстрела 3 мая» и, быть может, с не нашедшей ещё определения чистотой, которую Сезанн и Ван Гог посвятили живописи. Но мы не испытываем более ни чувства Платона перед самим Акрополем, ни чувства Сугерия – перед базиликой. Мы начинаем понимать (a церкви нас тому учат), что храм – не украшенный дом, а нечто иное. Что мир искусства преисполнен патетики не более, чем идеализации, – это иной мир, мир музыки и архитектуры. Торжественная песнь внутренних пространств Святой Софии и подземных гробниц Египта, величественной мечети Исфахана и боковых нефов собора в Бурже придаёт весь смысл колоннаде Карнака и колоннаде Парфенона, эпическим башням Лана[433], площади Капитолия, окружавшим их статуям и всему Воображаемому Музею. Далеко позади остаются романтическая красота с её двойственным обличьем, европейский конфликт античности и христианства. Перспективы рассеянного света, которые без конца и края внушают своеобразие человеческого тому, что менее всего человечно, пустоте, кажутся символом того, чем для нас становится искусство былых времён: одним из редчайших творений человека, столь богатого на вымысел. Ощущение встречи с подлинной жизнью, испытываемое перед шедевром, вновь, хотя и менее ясно, возникает перед обширным параллельным истории преобразованием, которое позволило египтянам создавать страну смерти, многим другим – людей, похожих на богов, чернокожим – лик их духов; Грюневальду – увидеть среди больных чумой в Эльзасе Изенгеймское распятие; Микеланджело – вознести умирающего раба в своей неукротимой манере, Рубенсу и Гойе – найти в крестьянской пирушке, в трупе – космическую «