Рим встречал в своём Пантеоне богов побеждённых.
Быть может, когда-нибудь, глядя на бесплодные или отвоёванные лесом пространства, никто не поймёт, сколько разумного человек отдал земле, воздвигая дворцы и храмы Флоренции среди мерно колышущихся олив Тосканы. Не останется ничего от этих дворцов, свидетелей того, как, доведённый до отчаяния Рафаэлем, здесь проходил Микеланджело; ничего не останется от маленьких парижских кафе, где сиживали Ренуар с Сезанном, а Ван Гог с Гогеном. Вечность Одиночества побеждает и грёзы, и армии; и людям всё это известно с тех пор, как они существуют, зная, что должны умереть.
Глядя на цветущий весенний луг, писал Ницше, чувство, что человечество – всего лишь подобие этой пышности, созданной какой-то слепой силой ради небытия, было бы невыносимым, если бы оно было реально испытано. Может быть. Я видел океан у берегов Малакки, усеянный фосфоресцирующими медузами так далеко, как только ночь давала взгляду погружаться в даль бухты; затем – дрожащее скопление светлячков, что покрывали склоны вплоть до самых лесов; постепенно исчезали они в великом отступлении зари. Если судьба человечества столь же тщетна, как и тот обречённый свет, неумолимая безучастность дня – не сильнее фосфоресцирующей медузы, что высекла гробницу Медичи в порабощённой Флоренции[446], выгравировала «Три креста» в одиночестве и забвении[447]? Какое дело до Рембрандта дрейфующим туманностям?
Но светила отрицают человека, а Рембрандт говорит с человеком. Скорбные тела, не оставившие следа на своём пути, будь даже человечество этим ничто, горемычные руки навеки извлекают из земли, схоронившей останки ориньякского полуживотного[448] и шрамы погибших империй, образы, чьё безразличие или общность являют то же свидетельство вашего достоинства: никакое величие неотделимо от того, что его хранит. Остальное – образы второстепенные, насекомые, не дающие света.
Поглощает ли человека мысль о вечности или стремление уйти от неумолимости, о которой твердит ему смерть? Ничтожное выживание, не оставляющее времени разглядеть, как гаснут потухающие светила! Но и не менее ничтожное небытие, если тысячелетий, поглощённых землей, мало, чтобы у края могилы заставить замолчать голос великого художника… Нет несокрушимой смерти, когда рядом только что начат диалог, а длительность жизни не измеряется временем. Продление жизни есть продление формы, которую приняла победа человека над судьбой, а когда умирает человек, эта форма начинает свою непредсказуемую жизнь. Победа, даровавшая ей жизнь, дарует ей голос, о существовании которого автор не подозревал. Эти статуи, более египетские, чем египтяне, более христианские, чем христиане, более выражающие Микеланджело, чем сам Микеланджело, – более человечные, чем род людской, стремившиеся стать непререкаемой истиной, наполняют всё звучанием тысяч лесных голосов, которые время исторгает из них. Овеянные славой индивидуумы не принадлежат могиле.