Я вошла и увидела маму. Она сидела, как всегда, у краешка стола и рукой позвала меня к себе. Я и сейчас ясно представляю ту картину: вид у всех был затрапезный, бедный. Люди были надломлены судьбой, непосильным трудом, убожеством всей тогдашней обстановки, а то и вовсе убиты заботами и послевоенным горем. Однако скудный достаток, доведший людей до нищеты в этом затерянном, глухом краю, ничего не ведающих о столицах, цивилизации, непонятным мне до сих пор чудом не сделал людей жестокосердными.
– Садись, Танюшка, между нами, – пригласила меня Фекла Федоровна. Она была двоюродной сестрой мамы и ее подругой.
Я села между ними.
– Ешь пельмени, пока все не съели. Тут ведь кто успел – тот и съел.
Тут же кто-то подхватил:
– Не моргай, Танюшка, налегай, не стесняйся, а то спохватишься, да уж поздно будет.
Я ела из маминого блюдечка, она сидела рядом и виновато улыбалась от того, что других детей за столом не было. Чувство голода было настолько сильным, что я не стыдилась присутствия вокруг себя взрослых людей. Помню, что все, кто сидели рядом, советовали мне искать пельмени с мясом, его надо есть растущему организму, вся сила в нем.
– Вот наешься, и голова не трясется.
Однако женщины жаловались друг другу, что мяска пожалели поболе положить и пельмень во рту не порадовался. Помню, что и маме говорили напрямик:
– Ешь, а то брякаешь, как балалайка, Лиза.
– Это ненасытного не накормишь, а мне немного надо.
Вдруг в центре стола встал председатель колхоза, в руках он держал граненый стакан с мутноватой жидкостью. Я знала, что это брага, которую делали сами колхозники особым, своим способом. Он хвалил колхозников за выполнение плана и сдачу хлеба государству, называл имена ударников труда, какие-то непонятные мне цифры. В конце его речи все зазвенели стаканами.
Постепенно сидевшие напряженно люди начинали оттаивать душой, краснеть, громко говорить. Я ела и мечтала, как было бы хорошо наесться на весь год. Мама и Феклуня (так ее всегда называла мама) тоже зашевелились и разговорились. Начались воспоминания. У Феклы Федоровны были они невеселые. Она припомнила, как жали женщины хлеб серпами, нормы были такие большие на трудодень, что они нередко валились на жнивье. В войну было и того хуже: пахали на коровах. Все бабы за тяжелым плугом ходили, падали в борозду от бессилия и засыпали. Потом выли, вставали да опять все сызнова начинали. Женщины рядом оживились.
– Помним, помним. Ты, Феклуня, у нас ударницей была. Тебе тогда за труды красную косынку из ситца давали. Где она у тебя?
– Я ее храню.