Утром, в воскресенье, я делала домашние задания, будильник тикал на тумбочке, в углу на божнице Николай Чудотворец и праведный Симеон Верхотурский словно из самой вечности смотрели на меня. (Иконы привезла с собой тетка Крестина.) Я гляжу в окно и стараюсь угадать, какая ждет нас погода на обратном пути.
Однако постепенно наша веселая компания распалась по разным причинам: одни бросили учебу, другие имели велосипеды… Тут я поняла, что весь учебный год в любую погоду придется топать домой одной. Вскоре осень круто взялась за свои дела. Первое полугодие мы учились во вторую смену, и мысль, что по лесу пойду одна, заставляла учащенно биться сердце. После войны деревни погибали одна за другой. Идти было невесело, а в лесу в сумерки – тревожно. Конечно, я успокаивала себя: надо смело глядеть страху в глаза, тогда он отступит. Известно, что, пока у человека трясутся поджилки, он – раб. Я внушала себе, что страх надо преодолеть первый раз. Это трудно. Вскоре поняла, что желание учиться было сильнее боязни идти одной.
Вспоминаю, как тяжело было ходить в затяжное ненастье. Первые семь километров пути по лесу я старалась идти быстрее, чтоб сэкономить время. Дорога здесь позволяла, а вот, выйдя из леса, я попадала в непролазную грязь. Тут позавидуешь птицам: у них есть крылья. Хорошо, что котомка полупустая. Надо добрести до Саполовой, а там отдохнуть. Захудалая, оставленная молодыми деревушка смотрела неприветливо на меня, исподлобья. Жизнь в ней уже еле тлела.
Я вспомнила мамин совет, что стучаться надо в самую бедную избу, там откроют дверь и дадут обогреться, а богатую обходить стороной: там не только не пустят, но и собаку с цепи спустят. Я направилась в убогую избенку, стоящую на краю деревни. Напротив, в единственно добротном доме, лаяла изо всех сил собака, она не дремала, а исправно выполняла свой долг – безупречно служить своему хозяину. Было слышно, как цепь скользила по натянутой проволоке. Я очистила от грязи крепкой палкой свои пудовые сапоги и постучала в избенку. Навстречу мне вышла заморенная маленькая старушка с явно нерусским обличием. Вид ее был затрапезный: застиранное, шитое-перешитое платье болталось на ней, как на колу. Чисто, по-русски она пригласила жестом войти в избу:
– Милости прошу. Садись, погрейся, дорога твоя дальняя: тяжело идти в такую грязь. Не поешь, так и сапоги не поднимешь.
Избенка стариков сейчас стоит у меня перед глазами: маленькая и темная, на стене у окна в старой раме такие же старые черно-белые фотографии, у двери на большом гвозде, вбитом в бревенчатую стену, висит залатанная старухина фуфайка грязно-серого цвета и тут же рядом с рукомойником болтается захватанная, замызганная тряпка вместо полотенца. Я посидела в кути на лавке, попила воды и вышла. Напоследок старуха дала мне совет, чтобы я, выйдя из деревни, не шла по большаку, там не обойдешь место, в котором утонешь в грязи и не выкарабкаешься, оно называлось у нас мараем, а взяла сразу влево и шла к ленскому кладбищу. Место там высокое, травянистое, можно пройти сухой ногой. Все так ходят.