То теряя сознание, то приходя в себя, я представляла рядом с собой мать. Она обнимала меня и шептала на ухо: «Будь человеком, Минуся». Впервые я поняла истинный смысл этих слов. Пока ты ставишь чье-то благополучие выше собственного, тебе есть ради кого жить. А когда этого не остается, в чем тогда смысл?
Я гадала: что со мной сделают? Комендант мог распорядиться, чтобы меня наказали: избили, выпороли, убили. Но шутцхафтлагерфюрер, вероятно, и не подумает соблюдать порядки, а просто вытащит меня отсюда и пристрелит. Отбрехается: мол, при попытке к бегству. Очередная ложь, в которую невозможно поверить, раз я сижу здесь под замком, и все же… кто ему помешает? Кого всерьез обеспокоит убийство еще одной еврейки? Только гауптшарфюрера, вероятно. По крайней мере, я так думала до сего дня.
Я спала стоя, и мне снилась Дарья. Она ворвалась в кабинет, где я работала, и сказала: нужно немедленно уходить, но я не могла остановиться и все печатала. С каждой нажатой клавишей еще одна пуля впивалась ей в грудь, пробивала голову.
Герр Диббук, так я называла его, пока не знала настоящего имени и звания. Тот, чьим телом против его воли завладел демон.
Не могу сказать вам, кто из них двоих был настоящим: офицер, который избил работавшую у него девушку до потери сознания, или тот, кто вопреки установленным порядкам старался видеть в узнице человека. Во время наших обеденных литературных чтений он не раз пытался сказать мне, что в каждом из нас есть хорошее и дурное. Что чудовище – это всего лишь человек, в котором перевесило зло.
И я… я поверила ему. Наивная.
Проснулась я от испуга, почувствовав на своей лодыжке чью-то руку. Ахнула, и мою ногу сжали крепче, принуждая к молчанию. Решетка клетки со скрежетом открылась, и я пролезла в дыру. Снаружи стоял надзиратель, он связал мне руки за спиной. Я прикинула, что, наверное, уже утро – хотя как знать, окон-то там не было, – и пришло время вести меня на работу.
Но куда? Окажусь ли я снова у гауптшарфюрера? Едва ли я смогу вынести пребывание с ним в одной комнате. И вовсе не из-за побоев возникло у меня такое чувство – в конце концов, били же меня и другие эсэсовцы, что не мешало мне спокойно встречаться с ними каждый день; так уж тут заведено. Нет, виной всему не жестокость гауптшарфюрера, а скорее проявленная перед тем доброта, вот отчего постичь случившееся было так трудно.
Я начала молиться, чтобы меня на ближайшие двенадцать часов отправили в одну из штрафных команд, которые на жутком холоде ворочают камни. Я могла смириться с суровостью природы, но не с жестокостью немца, которому имела глупость поверить.