– Она говорит, что именно поэтому никогда не рассказывала о случившемся с ней. Считала, что в этом нет смысла.
– Я не совсем верю ей, – говорит Лео. – Видеть, как история повторяется… Наверное, это вызывает ощущение жизненного поражения, но обычно выжившие не рассказывают о пережитом по другой причине.
– По какой?
– Не хотят тревожить родных. Это посттравматическое стрессовое расстройство. Некоторые люди, психически травмированные, не способны отключить определенные эмоции и не задевать ими других. Выжившие, которые с виду совершенно нормальны, внутри могут быть эмоционально опустошены. И из-за этого им не всегда удается сохранять прочную связь со своими детьми и супругами, или они принимают сознательное решение не делать этого, чтобы не огорчать тех, кого любят. Они боятся, вдруг у близких, с которыми они поделятся воспоминаниями, начнутся ночные кошмары; опасаются привязаться к кому-то и снова пережить потерю этого человека. В результате их дети вырастают и следуют той же модели поведения в своих семьях.
Я пытаюсь, но не могу вспомнить, чтобы мой отец держался отчужденно. Тем не менее он не разглашал бабушкиных секретов. Пыталась ли бабушка уберечь его от стресса, ничего не рассказывая? Страдал ли он, несмотря на это? Или эта эмоциональная разобщенность сказывается через поколение? Я прячу от людей свое лицо; работаю по ночам, в одиночестве; позволила себе влюбиться в мужчину, который никогда не будет моим, из убеждения, что мне не посчастливится найти того, кто полюбит меня навеки. Прячусь я от мира из-за своего уродства или мое уродство состоит в том, что я прячусь? А мой шрам – только спусковой крючок для посттравматического синдрома, который передан мне по наследству?
Я замечаю, что у меня из глаз текут слезы, только когда машина вдруг резко пересекает три полосы.
– Простите, – говорит Лео и останавливается у тротуара. В зеркале заднего вида отражаются его глаза. – Глупо было говорить такое. Примите к сведению: подобные вещи случаются далеко не всегда. Вот вы, к примеру, совершенно нормальны.
– Вы меня не знаете.
– Но вы мне нравитесь.
Эти слова, похоже, шокируют самого Лео не меньше, чем меня.
– Могу поспорить, вы говорите это всем девушкам, которые бьются в истерике.
– Ах, вы разгадали мой modus operandi.
Он протягивает мне носовой платок. Кто в наши дни носит с собой платки? Парень, у которого в машине восьмитрековый кассетник, полагаю. Я вытираю глаза, сморкаюсь и сую маленький квадратик ткани в карман.
– Мне двадцать пять лет. Меня отстранили от работы. Мой единственный друг – бывший нацист. Моя мать умерла три года назад, а кажется, это было вчера. У меня нет ничего общего с сестрами. Последние близкие отношения у меня были с женатым мужчиной. Я замкнута. Я скорее соглашусь, чтобы мне прочистили зубной канал, чем сфотографируюсь, – выпаливаю я, рыдая почти что до икоты. – У меня нет даже домашнего животного.