Я беру в руки перчатки Мэри, висящие на краю ведра, словно увядшие лилии. Перегибаюсь через перила садика Моне и срываю несколько стеблей аконита. На бледной ладони перчатки его сине-черные лепестки выглядят как стигматы – и это навевает печаль, которую ничем не объяснить, как ни старайся.
Есть много способов предательства.
Вы можете шептаться за его спиной.
Вы можете обмануть его намеренно.
Вы можете передать его в руки его врага, когда он вам доверяет.
Вы можете нарушить обещание.
Вопрос в том, не предаешь ли ты и себя тоже, поступая так?
Когда Джозеф открывает дверь, мне сразу становится ясно: он знает, зачем я пришла.
– Так что? – спрашивает он, и я киваю.
Старик на мгновение замирает, опустив руки по швам, не зная, что делать дальше.
– В гостиную, – предлагаю я.
Мы садимся напротив друг друга, между нами – шахматная доска; фигурки аккуратно расставлены для новой партии. Ева лежит у ног хозяина, свернувшись калачиком.
– Ты заберешь ее? – спрашивает Джозеф.
– Да.
Он кивает, руки сцеплены на коленях.
– Ты решила… как?
Я киваю и тянусь за рюкзаком, который висел у меня за спиной, пока я ехала сюда в темноте на велосипеде.
– Сперва я должен кое-что сказать. Я солгал тебе.
Мои руки замирают над молнией.
– То, о чем я сообщил тебе сегодня… это не самое плохое из того, что я сделал. – (Я жду продолжения.) – Я говорил со своим братом после этого. По окончании расследования мы не общались, но однажды утром он пришел ко мне и сказал, что нам нужно бежать. Я решил, что у него есть какая-то информация, которой нет у меня, и пошел с ним. Союзники освобождали лагеря, и повезло тем офицерам, которые успели скрыться, остальных расстреливали освободители или убивали заключенные.
Джозеф опускает глаза.
– Мы шли много дней, пересекли границу Германии. В городах мы прятались в сточных канавах. В сельской местности укрывались в сараях со скотом. Питались отбросами, просто чтобы не умереть с голоду. Находились люди, которые сочувствовали нам, и кое-как мы выправили себе фальшивые документы. Я сказал, что нужно как можно быстрее покинуть страну, но брат хотел вернуться домой, посмотреть, что от него осталось.
Нижняя губа Джозефа начинает дрожать.
– Мы набрали незрелых вишен, украли их у фермера, он и не заметил бы, что недосчитался нескольких горстей урожая. Это был наш ужин. За едой мы спорили, какой дорогой идти. И мой брат… подавился. Он начал задыхаться, упал на землю, схватился за горло, посинел. Я смотрел на него. И ничего не сделал.
Он проводит рукой по глазам, утирая слезы.
– Я знал, без него мне будет легче в пути. Знал, что он будет скорее обузой, чем помощником. Может быть, я знал это всю жизнь. Я сделал много постыдных вещей, но то было во время войны. Тогда были другие правила. Я мог найти оправдание своим поступкам, по крайней мере, как-то объяснить их, чтобы не лишиться рассудка. Но это – совсем другое дело. Самое ужасное, что я совершил, Сейдж, – это убийство брата.