– Вы не убивали его, – возражаю я, – просто не стали спасать.
– Разве это не одно и то же?
Как я могу сказать «нет», когда сама в это не верю?
– Я говорил тебе, что заслуживаю смерти. Теперь ты понимаешь почему. Я изверг, чудовище. Я убил родного брата, свою кровь и плоть. И это не самое худшее. – Он ждет, пока я встречусь с ним взглядом. – Еще страшнее вот что, – бесстрастно произносит Джозеф, – я жалел, что не сделал этого раньше.
Слушая его, я понимаю: не важно, что говорит Мэри, чего требует Лео или хочет Джозеф, в конце концов, отпущение грехов не в моей власти. Я вспоминаю, как потеряла управление и, зная, что сейчас во что-нибудь врежусь, ничего не могла сделать, и как потом мама в больнице прощала меня.
Не важно, кто дает вам прощение, если вы сами не можете забыть.
Я понимаю, что буду всю жизнь оглядываться через плечо, как пророчил Лео перед отъездом. Но этого человека, который содействовал убийству миллионов людей, лишил жизни лучшую подругу моей бабушки, терроризировал всех вокруг; этого человека, смотревшего, как его брат задыхается и умирает у него на глазах, простить нельзя.
Забавно, что девушка вроде меня, которая всю жизнь активно боролась с религией, вдруг взялась судить по библейским заповедям: око за око, смерть за смерть. Я расстегиваю рюкзак и достаю из него очень красивую булочку. У нее такая же изысканная коронка наверху и сахарная посыпка, как у той, что я испекла для бабушки. Но у этой нет начинки из шоколада и корицы.
Джозеф берет булочку у меня из рук:
– Спасибо. – Глаза его полны слез и надежды.
– Съешьте ее, – прошу я.
Старик разламывает булочку, и я вижу внутри крупинки мелко нарезанного и смешанного с тестом аконита.
Джозеф отрывает четверть булочки и кладет ее на язык. Жует и проглатывает, жует и проглатывает. И так, пока не съедает все.
Сперва я замечаю, что дыхание его затрудняется. Он ловит ртом воздух. Склоняется вперед, сбивая с шахматной доски несколько фигур. Я подхватываю его и укладываю на пол. Ева лает, дергает хозяина зубами за штанину. Я отгоняю ее. Руки старика деревенеют, он корчится передо мной.
Прояви я сострадание – это возвысило бы меня над ним. Месть показала бы, что я ничем не лучше. В конце концов я выбрала обе возможности, пусть нейтрализуют друг друга.
– Джозеф, – громко говорю я, наклоняясь над ним, чтобы он точно меня услышал. – Я никогда ни за что не прощу вас.
Последним отчаянным движением старик успевает схватиться за мою рубашку. Он сжимает в кулаке ткань, тянет к себе. Меня обдает дыханием смерти.
– Чем… все… закончится? – хрипит он.