– Теплая, чтобы растворить дрожжи, кипящая, чтобы смешать влажные ингредиенты, холодная, чтобы сбалансировать температуру.
Бабушка оглядывается через плечо и кивает:
– Мой отец был бы счастлив, знай он, что его халы находятся в хороших руках.
Вот подходящий момент, понимаю я и жду, когда бабушка принесет на разделочной доске одну из косиц на стол. Пока она разрезает халу специальным хлебным ножом, от булки валит пар, будто из нее выходит душа.
– Почему вы с дедом не завели пекарню вместо книжного магазина?
Бабушка смеется:
– Твой дед и воду-то вскипятить не умел, не то что бейгель приготовить. Чтобы печь хлеб, нужно иметь талант. Как у моего отца. Как у тебя.
– Ты почти ничего не рассказывала о своих родителях.
Рука бабушки, держащая нож, начинает дрожать, совсем чуть-чуть. Если бы я не смотрела на нее так пристально, то ничего и не заметила бы.
– Да что про них говорить. – Бабушка пожимает плечами. – Мать следила за домом, а отец был пекарем в Лодзи. Ты это знаешь.
– Что с ними случилось?
– Они давным-давно умерли, – отвечает она, чтобы отвязаться. Протягивает мне кусок халы без масла, потому что, если вы испекли по-настоящему хорошую халу, к ней ничего больше не нужно. – Ах, посмотри-ка! Она могла бы подняться лучше. Мой отец говорил, что хороший хлеб можно есть и завтра, а плохой нужно съесть сразу.
Я беру бабушку за руку. Кожа у нее как тонкая бумага, сквозь которую проступают кости.
– Что с ними случилось? – повторяю я.
Она натужно смеется:
– К чему этот вопрос, Сейдж! Ты, случайно, не пишешь книгу?
Вместо ответа я переворачиваю ее ладонь и мягко отодвигаю рукав блузки, чтобы показался мутный край голубой татуировки.
– Бабушка, в нашей семье не только у меня есть шрамы.
Она отнимает у меня руку и опускает рукав:
– Не хочу говорить об этом.
– Бабушка, я уже не маленькая…
– Нет! – резко отвечает она.
Мне хочется рассказать ей о Джозефе. Спросить об эсэсовцах, которых она знала. Но я понимаю, что не сделаю ни того ни другого.
Не потому, что бабушка не хочет это обсуждать, а оттого, что мне стыдно: я завела дружбу с человеком – готовила для него, болтала и смеялась с ним, – который, может быть, когда-то мучил ее.
– Когда я приехала сюда, в Америку, здесь началась моя жизнь, – говорит бабушка. – А все, что случилось до того… это было с другим человеком.
Если моя бабушка смогла возродиться к новой жизни, почему Джозеф Вебер не смог?
– Как ты это делаешь? – мягко спрашиваю я, и теперь мой вопрос не только о ней и Джозефе, но и обо мне. – Как тебе удается вставать каждое утро и не вспоминать?