Хьюму не удалось сомкнуть глаз.
Едва рассвело, он послал за отцом Равиньяном, но тот пришел сам.
— Ну как, дитя мое? — с поспешностью спросил он.
— Ах, отец мой, — с отчаянием в голосе ответил Хьюм, — они вернулись!
— Нельзя ли мне их послушать?
Не успел достойный проповедник высказать это пожелание, как духи, словно считая за честь быть ему приятными, принялись стучать то с одной стороны, то с другой, то в пол, то в потолок.
Отец Равиньян был не в силах поверить в это.
— Кто-то находится в соседней комнате, — заявил он и заглянул сначала в комнату справа, а затем в комнату слева.
Комнаты эти оказались совершенно пусты. Тогда он стал молиться, но от этого стало только еще хуже.
Всякий раз, когда он произносил имя Божье, духи стучали еще сильнее.
— К сожалению, сын мой, я вынужден удалиться, — промолвил отец Равиньян, — но, перед тем как уйти, я благословлю вас.
Хьюм стал на колени, и отец Равиньян благословил его. Неясно, что послужило тому причиной, то ли радость правоверных духов, то ли злоба духов адских, но только в момент благословения стуки усилились.
Крестное знамение, казалось, вывело духов из себя.
Отец Равиньян удалился.
Едва красноречивый проповедник вышел за порог, Хьюму доложили о визите маркиза де Бельмона, камергера императора.
Господин де Бельмон пришел осведомиться, вернулись ли духи, как они это обещали. Но ему достаточно было прислушаться, чтобы убедиться в их присутствии; они были везде: во всех столах, стульях, креслах, а особенно в кровати.
У Хьюма не было больше никаких поводов отказываться от визита ко двору. Принимать его должны были в Тюильри.
Он отправился туда вечером 13 февраля.
Однако мы расстанемся с ним у нижней ступени парадной лестницы.
Это какому-нибудь Данжо нынешнего двора надлежит рассказать обо всем, что происходило на этих незабываемых сеансах, о которых говорили столько всего разного и которые были нацелены на то, чтобы императрица удочерила младшую сестру Хьюма.
Хьюм, который вошел в моду, находился в центре всеобщего внимания, вызывал всеобщую зависть и стал незаменимой личностью, был, между тем, самым несчастным человеком на свете.
На следующий день после вечернего приема в Тюильри, который, по-видимому, был великолепен, аббат Равиньян снова явился к Хьюму.
— Ну как, сын мой? — спросил он.
— Увы, отец мой, — в отчаянии отвечал ему Хьюм, — силы у меня больше, чем когда-либо прежде.
— Вам не надо было ходить в Тюильри.
— Разве я мог отказаться?
— Вас повлекла туда гордыня.
— Что ж, я соглашусь с этим. Там сомневались в моей власти, а мне хотелось ее доказать.