— Правильно, — ответила Линка, когда я ей сказала. И добавила. — К бочагу тоже заглянем.
— Там… эти.
И Верещагина.
Синюхин. Некромант опять же, который что-то там задумал.
— Ничего, мы тихонечко. Иди, обувайся, а то ноги поколешь.
Васятка тихо сопел в подушку и гляделся обманчиво мирным. Но я не поверила ни мирности этой, ни сопению.
— Притворяться не умеешь, — сказала я, натягивая матерчатый тапок.
— Умею, — возмутился Васятка. — А ты… куда?
— По делу. Ты и вправду спи…
Нет, можно было бы и наговором, тогда б он в сон провалился, сам того не понявши. Только мне это показалось каким-то бесчестным, что ли.
И я просто погладила встопорщенные Васяткины вихры.
— Спи, это и вправду наши дела… один человек Ксюху обидел.
— И вы его проклянете? — радостным шепотом поинтересовался Васятка.
— Проклинать кого-то запрещено законом. Но просто попросим богиню.
— А богиню просить законом не запрещено?
— Ну… — я подумала, что все-таки в суть некоторых вещей Васятке рано вникать. — Это смотря как просить…
А тетка вернулась и ничего не сказала, кивнула лишь, после же протянула круглую ковригу хлеба.
— Негоже с пустыми руками.
И мне стало очевидно, что все-то она знает. И про Ксюху, и про нас с Линкой, стало быть, знает не только она. А раз знает и не отговаривает, то… мы все делаем правильно?
Или нет?
Или каждый сам в ответе за деяния свои?
— Тетя, — я вдруг поняла, что боюсь. Никогда-то, даже в ту ночь, когда мы к алтарю ходили и кровь свою лили, не было страшно. А теперь прямо сердце ледяною рукой сдавило. — А… а она ведь должна знать? Про маму и… и если… спросить.
— Спросить можно, — в темноте было не разглядеть выражения теткиного лица. — Однако не жди, что ответят. И…
…и негоже к богине с пустыми руками идти. Хлеб у меня есть, но он теткин, её руками сотворенный. Этого хватит, чтобы уважение оказать, но вот если я хочу спросить.
Или…
Оказавшись во дворе, я махнула Линке рукой: мол, сейчас. Не знаю, что вело меня, то ли страх, то ли дурь, то ли дикая надежда, причем понятия не имею на что, однако я вытащила ту самую шкатулку.
Её возьму.
А там… там видно будет.
Шли мы молча. И я слышала неровное Линкино дыхание. Сама она скользила тенью, и ни травинки не шелохнулось под ногой её. Лес встретил торжественной тишиной. Вздымались в небеса сосны. И лунный свет, пробиваясь сквозь сплетения ветвей, красил мхи белым цветом.
Заплакал козодой.
И замолчал.
А чаща расступилась.
Поднялись ввысь кусты ежевики, подобрали колючие ветви, что юбки. Затрясли стеклянною листвой осинки. Стало холодно.
Вот, что я запомнила с того раза: холод. Пронизывающий. Выматывающий. Долгий. Этот холод не ушел даже после того, как мы выбрались с заповедной поляны. Он, этот холод, тянул обратно.