— Сейчас угадаю, — говорит он. — Здесь вы пели с Ричи Коуэном в Клубе Весёлых Ребят. Здесь ты впервые подумал о сексе.
— Я хотел, чтобы ты увидел, — снова говорит Джуит.
Широкие пустотелые цементные ступеньки ведут к открытой двери главного корпуса. В коридоре с высокими, солнечными окнами в стальных рамах пахнет краской. Откуда-то изнутри доносится шипение пульверизаторов. У открытых дверей классной комнаты стоит стремянка. Рядом стоят вёдра с краской. Джуит отрывает дверь в аудиторию. Здесь тоже стоит сильный запах краски. Горят люминесцентные лампы. На стенах нарисованы большие и мрачные фигуры монахов в коричневых рясах и фигуры краснокожих индейцев. Это сцены из жития отца Серры. Прочие стены выкрашены в песочный цвет. Он проходит по наклонному коридору и облокачивается на пыльную сцену.
— Мне нужно было ждать два семестра, — говорит он. — На первом году играть не разрешали. Я просто умирал от желания стоять на сцене, в гриме и в огнях рампы. Просто умирал. Старшеклассники ставили какую-то пьесу о британцах, окружённых в индийском форте или что-то в этом роде. На мальчиках были шотландские юбки, береты и пледы. Я сгорал от зависти. Конечно, если бы открыл рот, меня бы тут же засмеяли. У меня был высокий голос, сопрано. Я об этом никогда не задумывался. Учительница риторики восхищалась моим голосом, а когда следующей осенью голос у меня изменился, она была так огорчена, что даже не хотела со мной разговаривать. Как будто в этом была моя вина.
Билл качает головой и смеётся. Он терпелив. Джуиту не хочется испытывать его терпение, и он увозит его из школы. Они едут к подножью гор. В подножье он проезжает по окраинным улицам. На некоторых всё ещё стоят старые невысокие дома, на некоторых — многоквартирного корпуса.
— По этим улицам я развозил газеты. «Курьер Кордовы». По полтора-два часа, каждое утро. Платили всего несколько долларов в неделю, но тогда эти несколько долларов чего-то стоили. Клиенты у отца были, но не все они могли заплатить. В большинстве своём это были фермеры. У нас всегда были молоко и свежие яйца. Один из них платил мёдом и лимонами. Лето тридцать пятого года. С тех пор я не ем ни лимонов и ни мёда.
— Хочешь сказать, что вы бедствовали?
— Только не тебе, Билл, — говорит Джуит. — Только не тебе.
Билл становится мрачным, и Джуит хочет, чтобы он улыбнулся снова.
— Когда я развозил эти чёртовы газеты, я всегда испытывал страхи. Было темно, и все спали, кроме меня. Я воображал себе оборотней, мумий и Франкенштейна, которые прячутся в тени и только и ждут, чтобы на меня напрыгнуть. Тогда не было столько уличных фонарей, зато было больше деревьев. Иногда я настолько пугался, что не мог сдвинуться с места. Я останавливался на перекрёстке под фонарём и ждал, пока не услышу звон бутылок в молочном фургоне. Я был уверен, что кто-нибудь да услышит меня, если вдруг Дракула укутает меня своим плащом.