Она отворачивается и проворно перекидывает видавший виды челнок между нитями основы — один раз, два, три, четыре раза. Ножные педали стучат о перекладины под станком, её приземистая фигура всякий раз дёргается. Кажется, что от боли, но на самом деле нет.
— Ты ведь актёр. А у актёров вся жизнь — это кем-то прикидываться. Так, кажется, про вас говорят?
— Роль идиота неподдельна, — говорит он. — Это я сам и есть. И всё-таки, ты собираешься отвечать на мой идиотский вопрос?
Она перестаёт ткать, но не поднимает глаз, смотрит на свою работу, пробегает по ней толстыми пальцами. — У меня то же, что было у мамы, — спокойно говорит она. — Лейкемия. Мне пришлось лечь на обследование в больницу. Провела там десять дней в обществе врачей и разных приборов. Им были нужны анализы, результаты анализов. А мне они были ни к чему, я и так знала. Я видела, как начиналась болезнь у мамы.
Её карие глаза расплылись под толстыми линзами, когда она наконец подняла на него взгляд.
— Я видела, как она умирала. Просто мы семья недолгожителей.
Он мягко спрашивает.
— Чем я могу тебе помочь?
— Ничем. — Она делает умоляющую мину. — Прости, что вызвала тебя сюда таким способом. Как видишь, я в порядке. Буду ездить в больницу. Каждую четвёртую неделю, семь дней подряд. На курс химиотерапии.
— Я буду тебя туда возить, — говорит он. — Мама была очень слаба. А ты не чувствуешь слабости? На вид крепка. А ступеньки как? Ты сможешь подняться по этой проклятой лестнице?
— До сих пор это не было для меня проблемой, — отвечает она, — так, упражнение для ног. Они не говорят, сколько мне осталось, но мама прожила больше года, а я сильнее мамы. Это страшный эгоизм, что я тебя вызвала. Я привыкла сама справляться. Просто это… так меня удивило.
Она выбирает странные слова, так было всегда. Он не знает, что сказал бы на её месте, но уж точно не удивило.
— Я представляю, — говорит он. — Сьюзан, прости. Это ужасно несправедливо.
Она продолжает, словно он ничего не говорил: — Обычно я не впадаю в бабские сантименты, но тут вдруг мне стало недоставать Ламберта. Он вдруг стал мне очень нужен. Но его нет. И мамы нет, и папы. И я вспомнила о тебе. Мне показалось, что ты — единственный, с кем я должна поделиться своей бедой. А теперь я думаю, зачем? Мы уже не те, что были раньше, верно? Мы так долго жили врозь. Мы чужие…
Это было в дальней спальне. Ей к тому времени исполнилось двенадцать лет, ему — семь. Она перенесла полиомиелит, долго лежала в больнице, и он провёл немало тоскливых дней, не видя её. И вот наконец она вернулась домой, в свою кровать. У изголовья стояли приставленные к стене костыли, на стуле рядом с кроватью лежал стальной корсет с кожаными ремешками и множеством застёжек. В окно струилось солнце. Оно было распахнуто. Тёплый ветерок надувал белый тюль, а наполовину скатанные в ролик бамбуковые жалюзи постукивали об оконную раму.