— Он весил сто тридцать фунтов. Копна волос. Когда родители присылали деньги — его родители — в парикмахерскую шёл я. Я должен был выглядеть аккуратно, потому что ходил на прослушивания. Но стрижки не помогли.
Наконец в сторону Джуита смотрит официант, сутулый парень средних лет, сын устрашающей португалки, и Джуит приподнимает чашку кофе и пустую стопку из-под бренди. Официант кивает.
— Когда Фред уехал, у меня отросли длинные волосы. Я уже не мог оплачивать комнату. По очереди я переспал со всеми остальными друзьями, а когда исчерпал их возможности, стал спать с первыми встречными мальчиками, мужчинами, лишь бы не ночевать на улице. Иногда я завтракал, иногда нет.
Официант приносит полный кофейник и две стопки бренди. Он наполняет чашки и уносит пустые стопки. Джуит продолжает:
— Когда удавалось позавтракать, я знал, что это до конца дня. Обычно я болтался в публичной библиотеке с бездельниками и проститутками — другими бездельниками и проститутками. Когда я стал слишком грязным, слишком потрёпанным и голодным, я сунул гордость в карман и нанялся уборщиком в маленький театр. Я подметал, мыл полы, чистил туалеты, рисовал афиши, наводил прожекторы, брался за всё, что мог. За это мне позволяли ночевать в театре. У меня были карманные деньги. Однажды какой-то актёр то ли заболел, то ли напился, и мне дали его роль. Тут мне повезло. Меня заметили и наняли играть в летних шекспировских постановках. Из-за волос. В те дни все мужчины стриглись коротко. Нью-Йорк сэкономил на парике. В сороковых парики стоили недёшево.
— Не из-за волос, — устало говорит Билл. — Почему ты всегда себя принижаешь?
Он размешивает сахар с сухим молоком в своей чашке.
— Ты так и не ответил на мой вопрос. Что ты почувствовал — когда снова его увидел?
Джуит пожал плечами.
— Грусть, что ещё? — Он улыбнулся себе. — Я дал ему прозвище — Озорник из Слоновой Кости. Это цитата, откуда не знаю. Тогда он был таким же мягким и нежным, как слоновая кость.
Джуит встряхивает головой.
— Стройным. Обнимать его было одно удовольствие. Теперь он как мешок сала. А озорства в нём не больше, чем в слизне. Грусть, только грусть, Билл. Время никого не щадит.
— Ты тоже изменился? — спросил Билл.
Джуит слабо и холодно усмехнулся.
— Я считал себя прекрасным, замечательным и талантливым. Я думал, наступит день, когда весь мир пожалеет о том, как он ко мне относился.
Сигара, которую он оставил в пепельнице, потухла. Он стряхивает пепел столовым ножом и закуривает снова.
— Я не умер от жалости к себе только благодаря Фреду. Он то и дело смешил меня. Он был мастер на шутовские выходки. Однажды ночью к нам в постель забралась крыса. Она решила отгрызть нам пятки. Огромная, как кошка. Фред назвал её Праматерью Всех Крысей. Он побежал за ней в ванную и расквасил ей голову. Из нас двоих это мог сделать только Фред — я бы не смог никого убить. Он сказал, что если мы не устроим достойных похорон Праматери Всех Крысей, за нами придут все пятьсот тысяч её детей, внуков и правнуков. Он вспомнил о том, как я рассказывал ему про игрушечный театр, который вырезал дома. Он велел мне вырезать из картона костюм и шапочку для крысы. Под гроб мы приспособили обувную коробку. Потом мы сели на паром в Стэйтен-Айленд, спустили коробку с крысой на воду, а Фред декламировал: «Закат и вечерние звёзды, подайте один только знак…» Это было трогательно.