Санин осекся, словно наговорил лишнего, но Антон Маркович закивал: да-да, я вашу мысль понял.
– Уверен, что Филипп на своей службе наделал меньше зла, чем какой-нибудь карьерист. Я тысячу лет его знаю, он всегда приспосабливался к условиям окружающей среды и, если была такая возможность, не слишком усердствовал в своем, прямо скажем, малосимпатичном ремесле.
На «малосимпатичное ремесло» Санин хмыкнул, но перебивать не стал.
– И тем не менее Филипп, с охотой или без охоты, безусловно был винтиком машины Зла, – продолжил Антон Маркович. – Как теперь всё чаще повторяют, оправдываясь, «такое уж было время». Напрасно вы думаете, что судьба не наказала Бляхина. Вернее, он сам себя наказал, и жестоко. Однажды, выпив, он признался мне, что свою жену никогда не любил, а любил совсем другую женщину, мать его сына. Но оттолкнул ее, потому что связь угрожала карьере, и всю жизнь провел с «этой бужениной» – его собственные слова. В шестьдесят лет у Филиппа Панкратовича подорванное стрессами здоровье, а главная радость в жизни – льготная очередь на холодильник «ЗиМ» и прикрепление к какой-то особенной секции Сорокового гастронома на Лубянке. Он сейчас битый час ликовал, что его «включили в список на спецобслуживание». Мне было очень его жалко. Стоило прожить жизнь ради гастронома?
– Бляхин уверен, что стоило. Ему, уверяю вас, ничего больше и не нужно. Он счастлив! – зло бросил Санин.
– Именно. Потому его так и жалко. Это и есть наказание.
Не похоже было, что собеседник согласился, но возражать перестал. Снова замолчали.
На лестнице было темно. С одиннадцати вечера свет в подъезде отключали – домоуправление приняло повышенные обязательства по экономии народной электроэнергии. Слава богу, на индивидуальную это не распространялось, в каждой квартире имелся свой счетчик.
Поднялись на самый верх. Антон Маркович привычно вынул плоский карманный фонарик – посветить на замочную скважину.
На ступеньках, ведущих к чердаку, кто-то сидел, привалившись к стене.
Блеснул голый череп, обрамленный седым пухом, захлопали ничего не видящие глаза, их прикрыла костлявая рука с длинными пальцами.
У Клобукова пересохло в горле.
– Иннокентий Иванович… – не сказал, а просипел он.
Худое морщинистое лицо озарилось радостной улыбкой. Обнажились голые десны.
– Антоша! Ах, как хорошо! А я приготовился ночевать здесь, поезда-то уже не ходят. Звонил – никого!
Бах оперся о стену, хотел подняться, но с первой попытки не получилось.
– Там Ариадна, но она никому дверь не открывает, – пробормотал Антон Маркович.
Кинулся помогать. Локоть у Баха был острый и тонкий, как лапка кузнечика.