Горе горькое в горах
Тяжелей, чем камень.
Я теперь в твоих руках —
Не убей руками!
Шутливость в его словах смешивалась с неожиданными намеками, он и сам удивлялся, а она это слышала, понимала и удивлялась этому про себя.
Ах, горы, горы, вы из гроз,
Ты слышишь, гром грохочет?
Бутоны роз, бутоны роз
Сейчас дождем намочит!
— Что это за песня? — с подчеркнутым изумлением спросила она, когда он вдруг остановился, замолчал и снял пальцы с дутара…
— Не знаю.
— А я хочу знать!
— У меня есть друг, — ответил он, улыбнувшись, — русский, очень хороший человек. Он частенько говорит на всякие лишние вопросы: «Много будешь знать, скоро состаришься!»
— Я не боюсь! Моя старость — далеко, — Дильдор опять капризно тряхнула головой и повела плечами. — А вы… вы ведь учитель? Вот вы будете стараться, чтобы дети больше узнали. Зачем? Чтобы все они скорее стариками сделались?
— Ох, а у вас острые зубки! Вам палец в рот не клади!
— Пойте!
Масуд ударил по струнам:
Приехал из Ташкента я
К вам, на свое несчастье,
Чтоб сердце, нежность затая,
В горах рвалось на части!
Ах, горы, горы, вы из гроз,
Ты слышишь, гром грохочет?..
И отвел от себя дутар.
— Нет, больше не могу.
— Не можете?
— Не хочу!
— Я пойду, — сказала Дильдор, но не двигалась.
Он молчал, и она подняла платок на голову. А он встал и, сделав несколько шагов, повесил дутар на стойку. Луна созрела, высветлила ночь, и он боялся, что Дильдор оглянется, что ему еще раз придется увидеть, какая она красивая. И застыл к ней спиной. Не было слышно ни шелеста ее одежд, ни шагов, и он спросил:
— Куда вы спешите? Разве отец дома?
— Отец в городе, — ответила она.
— В Ташкенте?
— Нет, в Газалкенте. — И он понял, что в здешних краях районный центр тоже называют городом. — Он нас бросил… И мы от него отказались! Все! Прочь! Не надо!
Девушка разнервничалась.
— Мать боитесь?
Она не отвечала, и Масуд резко обернулся, подошел и схватил Дильдор за кисть ее руки, оказавшейся тоньше, чем он думал. Совсем детской… А он сжал ее обеими своими крепкими руками и вздрогнул, испугавшись, что рука ее сейчас непоправимо сломается, как соломинка. Или что Дильдор начнет вырываться.
Но она не вырывалась.
— Я давно уж не боюсь маму, — с тоской вздохнула девушка. — Жалею ее, и хватит.
А он держал ее руку, согревающуюся в его безжалостно-сильных ладонях, и поражался себе: «Не о том, не о том я говорю с ней, байской гуленой!»
— А брата? — вырвалось у него.
— Брата? — Дильдор подняла на него глаза. — Чего бояться того, кого уж полгода дома нет? Я стала забывать, какой он…
«Все так, как отец говорил», — подумал Масуд и, клянясь, что сейчас отпустит ее и выпроводит, попробовал чуть-чуть притянуть ее к себе.