— Во дает! — не выдержал Васюков. — Прямо сказки Гофмана.
— Какого Гофмана? Не знаю я никакого Гофмана, — заканючил Камалов...
— В этом мы не сомневаемся, — остановил его полковник. — Ближе к делу...
— Вчера он зашел и говорит: «Из дома не показывайся! Болей себе на здоровье».
— Кто говорит? — не удержался и Рахимов. — Прозрачный старшина милиции?
— Нет, не он. Мансуров. Хаким Мансуров. Он знает, что я в любой момент больничный могу взять на законном основании. Гипертония у меня на высоком уровне.
— А пьете! — Махмудов покачал головой.
— А!.. Пьешь — помрешь, не пьешь — все равно помрешь. А тут еще Мансуров... «Пей! — приказал. — Когда ты под мухой, ты похрабрее. А в трезвом виде трус отчаянный. Появишься на заводе, на твою поганую морду посмотрят, и сразу — браслетки на лапы. Дома сиди. Болей. Пройдет шухер — и порядок». Он и запер меня. Принес выпивки навалом, закуску. Приказал пить и спать. А вы тут как тут... Он ведь уверял, что у нас все чисто... Почему же вы?..
— Повремените с вопросами, Камалов. Не мы же делаем чистосердечное признание. — Полковник уставил немигающий взгляд в мутные, бегающие глаза преступника. — Где золото?.. Где?!. Быстро!
— Золото? — Камалов развел руками. — Нет у меня никакого золота.
— Что-то непохоже это на чистосердечное признание, — произнес Икрам.
Махмудов переглянулся со своими подчиненными, мол, не вмешивайтесь, без эмоций.
— Клянусь жизнью своей! — завопил Камалов и как-то очень сноровисто сполз с пуфика, упав все же на колени. — Чистую правду говорю!..
— Правду девяносто шестой пробы, — не удержался, скаламбурил Васюков, вновь усаживая своего подопечного на пуфик.
— Мы с Мансуровым договорились так: мне он платит деньгами, а золото забирает себе.
— Сколько обещал денег?
— Мы не знали в точности, сколько будет в сейфе золота. Хаким обещал стоимость третьей части.
— Почему только третьей части? Так рисковать за треть?
Глазки Камалова шустро забегали, заюлили.
— Я боюсь его, Хакима. Зверь, а не человек! Разве ж я пошел бы на такое дело?! Сами видите, живу хорошо. Честно говорю, имею свежую копейку. А он меня раскусил, понял, что я трус. Да, я трус! Он знал: сколько предложит — я на все соглашусь. А третья часть — это мало, что ли? Я бы и на меньше согласился... Боюсь я его...
— Трусость — дурное свойство человеческое, — возразил полковник, — но оно не врожденное, а...
— Не скажите! — темпераментно воскликнул толстяк. — Трусость от рождения. Есть люди, которые петь не умеют или там рисовать... Вот вы... — Камалов, словно родному, протянул Васюкову коротенькие свои ручки. — Могли бы вы, как эти балеринки, по сцене прыгать, разных там принцев изображать?