В Лондоне царя поселили в великолепном особняке Джона Эвлина, который 45 лет обустраивал дом и сад. Когда русские уехали, Эвлин был потрясен, увидев, что осталось от его прекрасного особняка. Он обратился к королевским чиновникам с просьбой оценить размеры ущерба и оплатить разрушения. Из сохранившихся документов мы можем себе представить масштабы бедствия. Оказалось, что полы и ковры в доме перемазаны чернилами, грязью и рвотой и подлежат смене. Из голландских печей вынуты изразцы, из медных дверей выломаны замки. Краска на стенах изгажена. Окна (300 стекол) перебиты, а больше 50 стульев исчезли, вероятно, в печках.
Перины, простыни и пологи над кроватями изодраны, туалетный столик, обитый шелком, сломан и изрезан. Двадцать картин и портретов продырявлены. От сада ничего не осталось. Лужайка перед домом разворочена. Живую зеленую изгородь сровняли с землей — соседи рассказывали, что русские нашли три тачки и придумали игру: царя или другого приезжего сажали в тачку, а кто-либо разгонял ее на изгородь — и наблюдали, что получится (Evelyn 1906, III: 334–335).
Значительно позже, будучи в Копенгагене, царь осматривал естественно-исторический музей, и приглянулась ему выставленная мумия. Царь выразил пожелание, чтобы ему ее подарили. Инспектор доложил об этом королю, и тот ответил вежливым отказом: «Мумия отличается особенной красотой; второй подобной нет в Германии». Петр снова отправился в музей, схватил мумию, оторвал у нее нос, всячески уродовал ее и ушел, сказав: «Вот теперь пусть она у вас остается» (Валишевский 1993: 117).
Трудно сказать, понимал ли царь, как реагируют европейцы на его пьяные дебоши и варварское поведение. Вероятно, понимал, во всяком случае стеснялся и стыдился своей необразованности и невоспитанности. Еще больше он стеснялся своего необычайно высокого роста и своего физического недостатка — нервного тика. Как только он сталкивался с затруднительным положением, у него сводило судорогой шею, начинала дергаться левая сторона лица, тряслась голова и непроизвольно двигалась левая рука. Чтобы замаскировать это, он начинал махать и правой рукой. Видимо, это были припадки эпилептического характера, не доходившие до полного приступа (он не падал, сознание не отключалось). О причине этой болезни спорят. Одни видят ее в событиях его детства или отрочества (шок при нападениях стрельцов), другие винят пережитую в юности лихорадку с серьезным воспалением мозга. Бывали у него и приступы бешеной ярости, когда он нападал на рассердившего его с кулаками или оружием. Потом нередко раскаивался.