Когда Женя научился говорить на двух языках, появились такие диалоги:
– Ты наделал в штаны?
– А-ха (или «есь», то есть yes).
– Хорошие мальчики разве так поступают?
– М-м(ы), – с отрицательной интонацией, а по-английски почти чистое no!
– Какой же ты мальчик?
– П'охой (бяд – bad).
Я ему сказал, что буду за такое безобразие бить (он и «бить», и beat произносил как «бить»), и даже чуть-чуть хлопнул несколько раз. Для вида он слегка заплакал, но включил и эту сцену в спектакль. Показывая мокрые штаны, он неизменно говорил: «Папа, бить». К концу второго года между Женей и дедушкой постоянно разыгрывалось такое действие: «Где мой маленький мальчик?» – и загадка: «Что мы сейчас будем делать?» (ответ: «Сядем на горшочек»). Женя обожал эту загадку, притворялся, что не знает, о чем идет речь, но, поощряемый криками: «Он угадает, он у нас молодец», – заявлял: «Молодец», – и под угодливый смех слушателей говорил: «На горшочек».
Он стал довольно устойчиво проситься к двум с половиной годам. В тот день, когда ему исполнилось два года и три месяца, он вдруг сказал мне в лесу, что хочет писать. Не веря своим ушам, я содрал с него колготки и завел разговор о наградах за хорошее поведение. Через час я стал рассуждать о том, что прекрасная вещь – сырник (да, да, именно сырник!), если его густо помазать вареньем. Женя снова попросился. Целый день я с непритворным вдохновением развивал эту тему, и мы продержались до вечера.
После ужина он ел оладью, и варенье текло у него по подбородку. Никина мама называла такие награды премиями. «Вкусная премия», – заметил Женя, унаследовавший от бабушки пристрастие к пирогам и прочим изделиям того же цеха. Возвраты к варварству были эпизодическими и кратковременными. Горшок перенесли в уборную и приучили пользоваться им только там. Так Женя преодолел еще один рубеж своего детства, не став «рыбаком» и усвоив стоячее положение. Поздновато? У других лучше? Как давно выяснено, твой ребенок всегда кому-то по плечо.
Женя проходил все положенные ему стадии, иногда опережая своих сверстников, чаще вроде бы отставая от них: начал проситься позже многих, а говорил к трем годам бойчее, чем другие, да еще на двух языках. И пристрастия его были, насколько я понимаю, типичными. Выше самых любимых игрушек котировались белый футляр от моих очков и Никина ночная сорочка. Но футляр ему изредка вручали только как награду за выдающиеся достижения (или предлагали в качестве взятки), а сорочка была всегда под рукой.
Не следует думать (я опять спешу предупредить упражнения фрейдистского и постфрейдистского толка), что в отсутствие матери Женя искал ей замену, так как то же самое происходило, когда Ника сидела рядом. Он повсюду таскал эту сорочку, закутывался в нее и прижимался к ней, то есть не исключено, что он ценил сорочку за ее принадлежность, но она не претендовала на роль Никиного суррогата. В зависимости от обстоятельств, она служила подстилкой, ковром-самолетом и чем-то вроде сари. В конце концов ее перестали стирать, отдали ему на растерзание, и она, подобно многим кускам материи, окончила жизнь половой тряпкой. А потом без всякого перехода Женя забыл о ней. Между прочим, к моим домашним черным штанам он тоже был неравнодушен, а если мы не предупреждали атаки, в ход могла пойти и крахмальная рубашка.