Томас-Три завел со мной дружбу сам вскоре после моего появления в нашем доме, который как раз в те времена перестал называться по-старому и стал интернатом. В то лето туда из разных мест перевели несколько человек. Перевод с переименованием не был связан. У нас постоянно кого-нибудь куда-нибудь переводили, а новеньких везде не сразу признают за своих. Не помню точно, в какой именно из тех первых дней — может быть, на пятый, может, через неделю, — после полдника, когда по расписанию у нас было свободное время, игры на воздухе, мальчишки из нашего отряда принялись выяснять, что я за птица и прочие подробности, и буквально приперли к стене. Слово за слово, пинок за пинком — я упала, и они, войдя в раж, принялись меня молотить ногами. Томика я тогда не заметила. Если бы и заметила, не позвала бы, я боялась собак. Он сам ринулся на помощь. Пару раз тяпнул кого-то за штаны, мальчишки взвыли, круг распался. Я быстро на четвереньках из него выбралась, хотя далеко не убежала. Куда там было бежать? Двор у нас был немаленький, но и не настолько большой, чтобы в нем спрятаться. Потому я осталась стоять у сарая, только переместилась немного в сторону. Томик же встал со мной рядом и стоял так близко, что я чувствовала, как вздрагивает собачья кожа. Мальчишки напасть еще раз не посмели, потому что челюсти у него были крепкие, как у любого охотничьего пса. Начиная с того дня, прогулки стали для меня менее опасным времяпровождением, а кроме того, за мной, пусть вполглаза, начала присматривать дяди Костина жена, тетя Катя. «Что ж мы, дурнее собаки?» — говорила она в ответ на его ворчание, что вот, мол, приваживает, а чего ради? Не то чтобы она проявляла ко мне какое-то особенное внимание, но могла своим громким деревенским криком остановить свару, могла сунуть в руку горбушку с солью или — если была моя очередь дежурить по кухне — налить лишнюю тарелку супа, называя это: снять пробу. А так как есть мне хотелось всегда, и тумаки доставались всегда с самого, кажется, рождения, то все эти куски и суп, и краткие мгновения безопасности мной замечались и отмечались, и в глубине души мне даже начало казаться, будто на самом деле она моя родная мать, или, во всяком случае, родня. Кому из наших не показалось бы? Любому бы показалось.
Сколько я себя помнила, я считала, что мои мать и отец погибли на войне. «Ты что ли, совсем дура? — сказал однажды один старший мальчишка, услышав наш разговор. — Война когда закончилась? Ты когда родилась-то?» Я толком не знала когда, потому что мне было семь лет и я плохо считала. Кроме того, все события до моего рождения были для меня в равной степени неясными, потому что произошли