В этот момент Павлик сосредоточенно засопел, извлек со дна плоскую цветную коробочку и только сейчас заметил вошедших. Отец и мать стояли на пороге. Шура подняла сына, отнесла к кровати:
— Раздевайся, живо!
Она взяла в руки коробочку, подняла плотную картонажную крышку. Это был старый засохший грим. Он затвердел, как камень, и почти потерял запах.
А она стояла, — как вошла — в плаще, с сумкой через плечо, в запыленных туфлях — и отогревала дыханием потемневшие тусклые квадратики. И даже педантичная Серафима Ивановна не окликала ее.
По широкой привокзальной площади непрерывно идут машины. Там и гут мелькают зеленые огоньки такси. Начинаются ранние сумерки. Вспыхнули первые неяркие фонари. Вокруг них кипят серебристые облачка снежной пыли. А под ними втекает в подъезды волнующаяся толпа. Ярко освещенные залы все больше наполняются народом. Под гулкими сводами обрывки разговоров, крики носильщиков, всхлипывания, смех.
— Папа, зачем тебе дожидаться отправления? Шел бы домой, — нетерпеливо просит высокая смуглая девушка. Она отряхивает с волос снег, переминается с ноги на ногу.
Ветер крутит по голому асфальту снежную крупу. А Тоня, двадцатидвухлетняя, — в сущности совсем взрослый человек, — через несколько минут сядет в поезд. Паровоз загудит и повезет ее в далекий волжский город, к месту первого испытания, на первую производственную практику.
Утром они в полчаса уложили с отцом Тонин чемодан. Отец присел написать письмо старому другу, «железному мужику», как он его называл. Кладя листок в сумочку дочери, напоминал:
— Выйдешь с вокзала, трамваем до площади Ленина, там, налево, второй дом от угла… Эх, Анатолий, давненько не виделись с тобой, дьявол!.. Ленив ты на письма, — ласково ругал он друга.
Главный инженер нефтяного объединения, Анатолий Петрович Красин, лет на шесть моложе отца. Подружились они давно, еще в 28 году, когда работали на бакинских промыслах. И хотя с той поры прошла четверть века и Толя Красин давно стал седым Анатолием Петровичем, отец по-прежнему называет его юношей и по междугородному телефону весело кричит: «Здорово, молодежь!»
Тоне тоскливо, ей стыдно своей тоски, охватившего ее чувства одиночества.
— Пап, — теребит она отца, — ты иди, что ты меня, как маленькую, стережешь?
Поезд трогается тихо, без гудка, и кажется, что это он еще не по-настоящему отходит, не совсем. Но он упрямо идет и идет, и тогда Тоня торопливо отыскивает глазами отца, машет варежками убегающему перрону. Быстрей и быстрей. Перрон оборвался, и пошли перевитые, спутанные пути, длинные сараи с надписями «Не курить!». Мелькнули платформы сортировочной, и вот уже последний московский трамвай скрылся из виду. В пролеты тамбура Тоне видна белая земля с большими пятнами мазута. Синие рельсы, обдуваемые снежной крупой, блестят льдисто, холодно. Молчаливая проводница в домашнем старом платке, повязанном поверх берета с молоточками, захлопывает дверь, сердито дует на пальцы, прячет круглый ключ.