— Шура, прочтите что-нибудь.
Она смутилась. Яркие малахитовые глаза потемнели. Она чувствовала на себе десятки глаз. Старый режиссер, казалось, вовсе забыл о ней и о своей просьбе, отвернувшись, раскуривал папиросу. Шура встала, крепко облокотилась на спинку стула.
Вначале она не узнавала своего голоса. И вдруг все исчезло — и внимательные глаза мужа, и Николай Матвеевич с папироской, и тяжело покачивающиеся на ветру георгины. Она была в другом мире. И уже не Шурой, а Ларисой, бесприданницей… Поют вдали цыгане, пляшут, веселятся за щедрые паратовские харчи. А она плачет, плачет… И само сердце подсказывает горькие последние слова.
— «Я вещь… — голос звенит высоко. И уже с отчаянием, глуше, но еще слышнее: — Вещь… вещь»…
— Шура, — сказал Николай Матвеевич, — знаете, наше училище, наконец, перебралось в новое здание. Прекрасное помещение. В том же переулке, второй дом от угла. Как войдете во двор, увидите его сразу.
— Борь, где ты тут?
— Ух, какая горячая! Все танцуешь? Ну, посиди со мной. Отдохнем перед дорогой. Пора домой.
— Как хорошо!
— Шурик, тебе действительно теперь хорошо?
— Хорошо… Милый мой человек, я не знаю, отчего это, но мне и вправду хорошо-хорошо…
* * *
Кружатся пестрые платья, разгоряченные лица. И все это повторяется в окнах веранды. На крыльце сидит Борис, курит, поглядывает на пляшущие стекла. Докурив и забросив окурок далеко к забору, — может быть, в оберегаемые Володей георгины, — он обхватывает ее плечи.
— Умница моя, — шепчет он в темноту. — Я хочу, чтобы у тебя было возможно больше радости в жизни. Правильно. Все одолеем. Мы затем и жить остались…
Несколько редких звезд висит над землей. Чей-то пес, посаженный на цепь, лает на удаляющиеся шаги… Вокруг слышны деревья. Волнами набегает ветер, срывает с папиросы яркие искры, похожие в темноте на огненные пунктиры.
— Тебе не холодно? Возьми пиджак. Слышишь, осина дрожит? Мелко-мелко.
— И осину, и ветер, и звезды — все, все люблю, люблю! И тебя люблю, между прочим, тоже. Только пиджак не снимай — мне не холодно…
Всю обратную дорогу они молча простояли у раскрытой двери. Электричка, как межпланетный корабль, неслась во тьму, и влажный ветер, похожий на морской, бил в лицо.
Поднимаясь по лестнице, они услышали недовольный голос матери. Посреди комнаты стоял заветный фибровый чемодан, и Павлик, сидя на полу, доставал со дна последние тетради.
— Господи, что за ребенок! Только вышла на кухню, а ты что натворил? Сложи все на место. Никаких гаек здесь нет. Мама увидит и будет ругать. Она не любит, когда трогают ее вещи.