Из отдела писем половина почты перекочевывала в руки Кулькова. Редактор давал ему самую разнообразную работу. Он присматривался к нему.
Кульков работал не покладая рук. В газету он пришел недавно, но уже знал, когда лучше подойти к редактору с просьбой, какие материалы охотно берут соседние областные газеты. Его неутомимая деятельность все разворачивалась, связи расширялись, подобно кругам на поверхности воды. И вскоре рамки района стали Кулькову тесны.
— Что у нас тут за жизнь! — жаловался он своему новому приятелю Петру Евдокимовичу Драге, старому газетному «волку», с прокуренным баском и желтой лоснящейся лысиной. — Ну, что за жизнь! Оплата труда, как говорится, сдельная. А много ль тут сделаешь! В районе доярки да трактористы. В городе — заводишко этот гуталинный…
— Не гуталинный, а лакокрасочный, — поправлял приятеля уязвленный старожил. Сам Драга привык к городку и, кажется, любил его.
— Вот я и говорю, — сокрушенно продолжал Кульков, — что тут сделаешь? Ты меня прости, Евдокимыч, но ты ничего уже не сделаешь. Привык ты в бирюльки играть. «Образцовый курятник», «Пять тракторов вместо трех» — вот что ты пишешь. А я не могу так, у меня душа ветру просит, просторно чтобы было… А что я тут? Кто я тут такой? — Кульков расстегнул ворот темно-коричневой ковбойки. — Сидишь тут, в песочек играешь. Каспий нюхаешь: рыба да нефть… Сада настоящего лет десять не видал… А ты увидел в степи два тюльпана, и уже готова заметка: «Весна вступила на поля района. В пышном убранстве степи, колхозные и совхозные поля»… Вот и вся твоя ария— напел на десять рублей, не больше!
Как недавнему хозяйственнику, человеку трезвому и смекалистому, ему было жалко Драгу, и вместе с тем он любил говорить с ним, любил приглашать его к себе. Кулькову нравилось мягко и осторожно обижать самолюбие Драги, показывая ему, насколько он, Кульков, удачливее.
— Пошли пивка выпьем, что ли, — продолжал он. — Вчера из области сотенную получил…
Они спустились по скрипучей, давно не крашенной лестнице на пристань. На берегу, сунув ноги в воду, сидел мальчишка. Рядом с ним, на желтой афише, поперек которой прыгали слова; «Зверинец, 3 дня проездом», лежало десятка два вяленой воблы.
Кульков присел на корточки. Выбирая воблу, надавливал ногтем на спинку.
— Два рубля, Евдокимыч, — бросил он, поднимаясь, — у предпринимателя нет сдачи.
Пиво было теплое, кисловатое. Кульков сдувал пену, морщился, пил нехотя. Его острый, загорелый кадык ходил вниз-вверх маленькими шажками. Драга посмотрел на приятеля и вспомнил, что дома Кульков ходит в белых полотняных брюках и ест кислое молоко. И что у него есть кот — такой же хитрый и осторожный, как сам Кульков.