Внизу несколько раз подряд ухнула окованная дверь. В красном уголке включили приемник. Было слышно, как Левитан читает что-то своим размеренным голосом. Кто-то остановился перед дверью. Чиркнул спичкой, прокашлялся. Драга угадал редактора, заторопился. Не в его привычке было задерживать материал, идущий в номер.
Весь день Драга избегал Кулькова.
Перед обедом в отдел заскочила машинистка Нина.
— Петр Евдокимович! Почтальонка пришла. Вам письмо.
Драга взял конверт, читал, улыбаясь. Снял очки, потер двумя пальцами переносье. Не скрывая радости, сообщил:
— На областном радио моя информация прошла. О строительстве текстильного комбината.
— Дайте кто-нибудь сетку — арбузы привезли, возле завода — прямо «а улице. Сорок копеек кило. — Нина смотрела на Драгу. Тот, радуясь и не слыша, шагал по комнате.
— Шестьдесят строк. Я им написал о пуске первой прядильно-ткацкой фабрики. Торопился, плохо написал. Думал, не пройдет. Надо в другой раз получше: все-таки область. — Драга многозначительно поднял вверх указательный палец, тут же застеснялся, аккуратно сложил письмо, спрятал в карман. Нина вздохнула, переколола пластмассовую брошку-кошечку на груди.
— Народ набежит. Так я пойду. Дайте сетку. — Она взялась за ручку двери, вопросительно поглядывала то на Драгу, то на Костю.
— Иди, — рассеянно сказал Драга. Нина пожала плечами
— Дайте ей сетку, — Костя улыбнулся Нине одними глазами, сделал такое движение, словно нес под мышками арбузы. Она хихикнула.
— Нет у меня сетки. У Кулькова возьми. У него там, наверное, не то что сетки — и мешки, и багры, и канистры найдутся. — Драга сел на подоконник, достал сигарету.
— Что это вы так на Кулькова нападаете? — Костя взглянул на Драгу желтыми смеющимися глазами. — Хозяйственный — это верно. А причем тут канистра? И причем тут ваша злость?
— Не злой я, — устало сказал Драга. — А Кульков сволочь, скопидом. Еще увидишь.
— Так зачем дружите? Пиво с ним пьете?
— Не дружу я. Ни с кем не ведусь так, чтоб это дружба была. Был у меня приятель, хороший кореш— Миша Гольдштейн. Он мне под Ладогой кровь свою дал. Спас. А сам потом на минном поле остался. Без оглядки жил, красиво, весело. Я за то и дружил с ним. А после него ни с кем уже не сошелся. Отравил меня Мишка на всю жизнь. После него ни к кому у меня так душа не прикипала. Отроем бывало себе окопчик. Сидим, в рукав покуриваем, ждем. Вой над землей, а на земле страх кромешный. Хочется поменьше сделаться, сжаться, чтобы все твои квадратные сантиметры при тебе остались. А он бывало глянет, засмеется. «Ты, — говорит, — все норовишь ребрышком пролезть, а ты плечьми вперед протискивайся. Война, как драка, — кто посмелей, того не бьют». А сам, видишь, остался в этой драке…