Драга уставился в окно, докурил сигарету до кончиков пальцев, сплюнул во двор.
— Я и вправду человек тихий, даже, наверное, скучный. Но я это все люблю. — Он указал за окно. — И песок этот, и шаланды, и паши крутые калачи. Меня рыбачка родила. По этим улицам я ржавые обручи гонял, с батраками селедочные бочки мыл, землю в корзинах этими вот руками таскал, чтобы выросли на этом солончаке яблоки и виноград. А Кулькова за то я не люблю, что он ко всему в душе равнодушен. Всюду приживется, где платят подходяще…
— К сожалению, он такой не один. Немало еще таких. — Костя прошелся от окна к двери. Пальцы машинально распускали и запирали молнию на груди, то показывая, то скрывая от постороннего взгляда холостяцкую рубаху. — Я вот. скажу вам откровенно, когда сошел с поезда, не по себе мне стало. После наших садов, парков, после всего этого увидел я садики ваши и пионерский парк, что просматривается через забор насквозь, и песок, всюду песок… Однако я тоже тут прижился, привык, и что-то меня здесь держит. А вы говорите, Кульков! Кульков, может быть, и прав— надо побольше ездить, все видеть, все знать. Хватка у него есть, бесспорно. Опять же— оперативный. Потому и держат в газете, ведь он же не профессионал, вы знаете.
— Он снабженец, — вздохнул Драга. — И всю жизнь занимается самоснабжением. А пишет он плохо, это факт.
Оба почему-то вздохнули и разошлись по своим углам.
Все оставшееся до обеда время Драга звонил в колхозы, «организовывая» отклики на Постановление о реорганизации МТС. Слышимость была плохая, и половину своих сил Петр Евдокимович затратил на пререкания с телефонистками, которых он знал по именам.
— «Душа искала исцеленья», — напевал Костя, яростно перекраивая очерк об ударниках консервного завода.
Нина притащила несколько арбузов, быстренько села за машинку, вытерла щеки и пальцы голубеньким, обвязанным зубчиками платком.
— «Душа искала исцеленья», — пропел Костя в последний раз и положил перед ней на стол свой грязный, закапанный клеем черновик.
— Ох, ты, — Нина неодобрительно глянула на него снизу, — издеваешься, да?
— Муки творчества, — улыбнулся Костя и, перехватив ее взгляд, покраснел, поднял молнию на куртке до самого подбородка.
— «Скромные труженики», — пропела Нина, заглянув в черновик. — Это запрещенный заголовок. Такой был в прошлом году у Драги, — насмешливо заявила она и вернула Косте первый лист. — Смените.
— Этот очерк не стоит лучшего заголовка, — запальчиво возразил новый литсотрудник.
— Так напишите хороший.
— Не могу, — Костя развел руками. — Я бездарен, как Кульков.