Быковы Хутора… Камень и земля, вода и небо. Двор с подсолнухом под окном, солнце, процеженное сквозь мокрую серебряную сеть, дорога к реке,’ сношенная, растасканная тысячами ног, сбитая до самых камней… Он прикрывает глаза и видит полосатые бахчи. Над бахчами запрокинулось гладкое небо, в нем — редкий птичий полет. Отец… Белоголовый, кудрявый, загорелый дочерна, в прилипшей к лопаткам рубахе, он, посвистывая, пробует об ноготь наточенный до синевы нож и потом лихо, одним коротким ударом разваливает надвое арбуз… Отцу за сорок, а никогда не подумаешь! Могучий, ловкий, песенник и балагур, он в компании перепляшет любого парня. Только сутулится спина. Это от тяжелых мешков. Отец и до сих пор берет на спину пятипудовый мешок, словно подушку. Давно уже прогнали заводчиков, пароходчиков и купцов, уже пятый год, как колхоз организовали, а все не может отвыкнуть отец от бродячей жизни, все тянет его куда-то.
— Поедем, Иван, в город, — говорит отец, глядя яркими немигающими глазами в небо. Он сидит, раскинув ноги, подняв голову, и черная арбузная косточка лежит у него в бороде.
— Тоска заела, елки сухие! Подамся я отсюда, — говорил он вечером мачехе Матрене.
Мигала линейная лампа, погромыхивал корытом запертый в закутке кабан. Отец сидел, выложив на стол огромные, со вспухшими суставами руки. Иван переводил взгляд с отца на печь, на угол с почерневшим ликом богородицы, на синий осовиахимовский плакат, приклеенный к степе. Ему было грустно.
Матрена плакала. Плакала она молча, неслышно утираясь снятым с головы платком. Отец наливал себе еще водки, отрезал сала, серого калача.
— Чего ж делать-то будешь? — едва слышно спрашивала Матрена.
— Найдется, — отец весело махнул рукой. — Лес дергать наймемся или плотничать пойдем. — Он глядел на Ивана. — Справим парню сапоги, рубаху шелковую. Желтую. На портнихе женим, елки сухие! Не горюй, мать! Обживемся, как на родном месте.
Город встретил их непривычным грохотом, лязгом, краснолицыми извозчиками, красными, как пожар, трамваями, каменным домом с электричеством, с голубоватыми блестящими раковинами, которые не очень нравились отцу («в такую и не сплюнешь!»). Отец устроился плотником на стройку, Иван — учеником на механический завод. Осенью пошел в восьмой класс. Отец радовался, хвастал новым друзьям: «Я сына до инженера поднимаю, сам выдумывать все будет. Он придумает, а мы, елки сухие, сделаем!»
Душными вечерами, бродя по городу, Иван норовил забраться на окраину, думал, курил. Прошло уже четыре года — четыре года городской жизни, работы, ночного чтения. Читал он много, хватался за каждую новую книгу. А потом ходил задумчивый — его удивляли и подавляли мысли и люди книг.