Он бродил по бульварам, по парку. Всегда один. Позади него, справа и слева, шептались, сидели близко друг к другу на теплых скамейках. Он шел смутный и растерянный. На площадках играли оркестры, кружились девушки в белых туфельках. Пахло пыльной листвой и духами.
«Ты помнишь наши встречи и вечер голубой?» — спрашивала из репродуктора беспечно-грустная Шульженко. Он не помнил — потому что не было еще встреч. Да и будут ли? «Вон он какой молчаливый, нескладный, недотепистый. Таких девушки не любят», — говорил отец.
Отец…
Теперь его уже не было.
Он умер теплым майским вечером. Первого мая. Город был красным от флагов и огней. Гулянье, смех. Иван и ссохшаяся, сгорбленная горем Матрена сидят на холодном белом диванчике. Пахнет больницей. Дежурные сестры куда-то разбежались. Хмурый равнодушный санитар вынес и положил между мачехой и сыном узелок отцовского белья. Из узелка выглядывал старенький, аккуратно заштопанный отцовский носок. Матрена завыла. Тогда Иван, как во сне, встал, взял узелок, свободной рукой обхватил Матрену, повел.
И опять покатились дни. Трудные и разные. Матрена сразу постарела. Она хворала и снова вставала, и все чаще говорила о Быковых Хуторах.
— Поедем, милый, Христом тебя прошу. Отвези ты меня умирать. Домой отвези, — Просила она.
В завкоме Ивану предложили путевку в Крым.
— Домой поеду, — коротко ответил Иван, Он теперь говорил короче и думал яснее, а прошлое незаметно отодвинулось назад и оттого стало далеким и странным.
* * *
Пароход пришел в Быковы Хутора ранним утром.
Они тихо брели по хрустящему песку, обвешанные узлами, с корзиной и примотанным к ней звонким чайником. Раннее солнце упало на дорогу. Они шли, пронизанные им, в розовой дымящейся пыли. Останавливались, озирались. Иван нагнулся к еще не проснувшейся траве, сорвал голубую метелку, растер в ладонях и жадно вдохнул сильный запах полынь-травы.
Село шло навстречу. Шло со всеми своими избами и сараями, с радостными и грустными переменами, с малыми и большими новостями. Все переменилось.
Выскочил на дорогу пес. Залился, бросился к идущим. Иван опустил сундучок, снял пиджак. И сразу, всей грудью, всем существом вспомнил этот особенный речной ветерок, смешанный с запахами утренней степи. Низко пролетела синегалка, пропел где-то сбоку шмель. В степи проснулись кузнечики, по реке шел пароход…
Иван поглядел на взволнованную, жадно глядящую на дома Матрену и улыбнулся.
Домик тоже изменился. Теперь всякая его доска, рама или дверь говорили о времени. Иван отдирал от окон сухие серые доски, чихал от пыли. Курил, присаживаясь на траву. Матрена помыла стены и пол, повесила за печкой ситцевую занавеску и заплакала.