— То-то мне почудилось в нем сходство с Лермонтовым! — воскликнул Трубников.
— В характере у него еще больше лермонтовского, чем во внешности, — заметил Потанин. — Он готов донимать насмешками самого близкого друга. Увлекшись собственным остроумием, он может посмеяться не только над пошлостью, но задеть и физические недостатки. Но, если с другом что-то случилось, Чокан будет заботиться о нем с нежностью...
— Опять Чокан! — воскликнула Софья Николаевна. — Право же, я не узнаю в вашем описании того кайсацкого принца, о котором так много говорят в гостиных.
— Чокана на все хватает. Даже на то, чтобы разыгрывать перед публикой принца кайсацкого...
Каждый раз, когда Потанин заговаривал о друге, его лицо преображалось, и глаза вспыхивали глубоким светом.
— Вы рассказывали о своей жизни в Верном... — напомнила Софья Николаевна.
- Да. И о том, как сблизился с полковником Перемышльским, первым ее строителем. Перемышльский видел, как скучна мне служебная лямка. На второй год службы я получил распоряжение сопровождать в Западный Китай, в город Кульджу чиновника, который вез жалованье сотрудникам русского консульства. Два казака под моим командованием составляли всю охрану. Жалованье мы везли не в звонкой монете и не в ассигнациях, а серебряными слитками величиной с кусок туалетного мыла. Мы ехали девять дней, беря в аулах сменных лошадей. Дело было в декабре, и в горах лежал снег. А за перевалом Алтын-Эмель перед нами открылась страна тепла и света. Снега нет и в помине, солнце так припекает, что приходится проворно сбрасывать шубы. Мы начали спускаться с Алтын-Эмеля на равнину. Вдали я увидел не то низкие горы, не то лежащие у горизонта облака. Мне казалось, что я вижу всю Азию вплоть до Тихого океана.
Кульджа довольно шумный торговый город, окруженный зубчатыми стенами с башнями по углам. Русский консул Захаров Иван Ильич оказался человеком ученым, знатоком маньчжурского языка. От него я впервые получил представление о том, что значит в жизни народов и государств торговое дело. Консул Захаров с величайшим уважением отзывался о сибирских приказчиках, не стесняющихся никаким расстоянием, никаким различием языка и обычаев, восхищался их обширными знаниями и своеобразием мыслей. Несколько дней в обществе Захарова были для меня праздником. Он патриот Сибири. Вот его подлинные слова: «Сибирь пока только беззаботно белкует и соболюет, но придет время, она скажет свое слово».
После командировки в Кульджу я был затребован полковым начальством обратно в Семипалатинск. Снова жизнь тоскливая и унизительная. Ни книг, ни образованных друзей. Начальство преследует мелкими придирками. Наконец вспыхивает безобразная ссора, и меня переводят в другой полк, что стоит по станицам от Усть-Каменогорска до Бийска. Я не знал, куда себя девать, чем заняться... Как избавление от неволи пришел приказ мне ехать в Омск на службу в войсковое управление.