Многословие действовало на нервы. Пытаясь остановить словоизвержение, пока оно не переросло в словесный понос, довольно невежливо перебил:
— Ладно, потом доскажешь. Лекарка — то твоя где?
— Пока мужчина не позовет, женщина не придет, — гордо сказал цыган, повернулся к кибитке и что — то сказал по — своему. Потом, уже снова мне: — Папуша только свой язык понимает. Но ты, сделай милость, не говори по — цыгански, не позорься. Смех— смехом, а ей старика лечить.
Я представил себе знахарку — или, как говорит цыган — лекарку, в облике старой ведьмы, страшной, как война с кочевниками, но из кибитки выскочила молодая особа, совсем не похожая на цыганку — курносая, с длинными русыми волосами. Без платка — стало быть, незамужняя. От цыганского в девушке только невероятное сочетание богатства и нищеты — длинная юбка из бархата, рваная блузка, босые пятки и коралловое ожерелье в четыре нитки, золотые серьги с рубинами, а на руке — золотой браслет. Улыбнувшись (надеюсь, что мне!), Папуша пошла к раненому. Осмотрела, ощупала руки и ноги, сняла повязки, одобрительно поцокала языком, снова перевязала и, обернувшись к Зарке, что — то ему сказала, а когда тот начал оправдываться, выдала ему некое пожелание, отчего старый конокрад вспотел, а я покатился с хохоту.
Это единственное, что я понял из оживленного разговора. Слышал когда — то, знаю перевод, но так до сих пор и не понял — почему сухари не мнутся, если в сумке будет лежать чей — то член?
— Что знахарка — то сказала? — поинтересовался я.
— Говорит — зачем ты меня в такую даль тащил? Мол, у старого гаджо все хорошо, почти выздоровел, дня через два встанет, через неделю будет бегать, как сивый мерин.
— Еще я сказала — дурак он старый, — вмешалась в разговор Папуша.
Я посмотрел на Зарко, покачал головой:
— Говоришь, лекарка лишь по — цыгански знает? Ну — ну…
— Эх, баба, — сплюнул цыган и пошел к кибитке. Вытащив из — под облучка кнут, махнул им, прищелкнул, словно бы проверяя, а Папуша, вместо того, чтобы кричать или убегать, покорно повернулась, стягивая через голову блузку. Убрала волосы, приготовившись к наказанию. Постаравшись быстрее отвести взгляд от обнаженной спины, успел увидеть на ней багровые полосы старых шрамов.
— Отставить! — рыкнул я на цыгана, а тот, уже изготовившись для удара, приоткрыл рот от удивления:
— Ты чего, капитан?
— Положи кнут на место! — приказал я.
Зарко, не убирая кнута, пытался меня вразумить:
— Внучка она моя. Нельзя внучке такие слова дедушке говорить — нельзя позорить! Если не выпорю — от людей позора не оберусь!