А обитатели тюрьмы во время вывода на прогулку или работы (малолетки делали картонные коробки для обуви) иной раз видят ведомых по двору под конвоем древних стариков, уже и без виселицы стоящих одной ногой в могиле. Для них и жизнь в тюрьме — жизнь! Они меряют ее днями. Убьют ли их месяцем раньше, или сами они умрут месяцем позже, люди эти уже более обитатели вечности, чем этой бренной жизни. Говорят, измена Родине не имеет срока давности, но разве не жестоко издеваться над стариком, живущим уже только ради того, чтобы раз в день погреться на теплом весеннем солнышке, радующегося лишней прожитой минуте, доброму взгляду. Что это, мера перевоспитания для него? Крайняя степень социальной защиты общества от него? Но так ли уж он опасен? Это нельзя назвать даже местью, — сдавшемуся умирающему противнику не мстят! Что это, если не подлое издевательство? Обитатели СИЗО, в основной своей массе, видимо, из внутреннего протеста перед произволом правосудия жалели стариков, относились к ним с участием, угощали куревом (им ведь даже посылку с воли некому было передать, денег на курево). Странно, что даже в таком состоянии люди могут быть еще чем-то дополнительно ущемлены! И в ответ сколько раз слышали искреннее: «Спасибо, сынки!»
Из газет же, если выбросить всю соответствующую приправу, вырисовывалась примерно следующая картина: все четверо служили в Красной Армии, были ранены, попали в плен, и действительно служили полицаями во время немецкой оккупации в своих деревнях. После освобождения области нашими войсками с немцами не ушли, добровольно сдались (изменники!). Трибунал посчитал их вину недостаточной для вынесения смертного приговора, все четверо прошли через штрафбат, кровью искупили свою вину. Воевали всю войну и дошли чуть ли не до Берлина. После войны оказалось, однако, что не всю вину они еще искупили. За те же преступления судили их вторично. Дали огромные срока. И эти срока деды выдержали. После заключения отбывали всевозможные к нему приправы: ссылки, выселки, поселения, переселения… После всех передряг и уплаты всех долгов по векселям остались жить там, же где отбывали ссылку — в Сибири. Ни от кого, естественно, не скрывались и не таились. Но вздумалось им перед смертью хоть одним глазком поглядеть на то место, где родились и выросли — на свою родину. Ни родных, ни близких, конечно же, ни у кого из них уже не осталось, но вот тянуло что-то такое необъяснимое. Ну, а дальше все, как и положено: местные жители сел, где в войну были они полицаями скрывающихся от возмездия врагов