опознали, а КГБ хапнуло. Наивные старики думали, что за все грехи уже рассчитались, (всю жизнь ведь только и делали, что рассчитывались!), оказывается — не тут-то было! И срока давности измена Родине не имеет, и наказывать за это преступление можно и дважды и трижды… И вот по новой закрутилось следствие. Опросили множество свидетелей, добрая половина которых обвиняемых и в глаза не видела, но знали или по книгам, или понаслышке, какие злодеяния творили здесь немцы во время войны. Все эти «показания» аккуратно печатались в областной газете. Обвиняемые говорили, правда, в свою защиту, что и в войну, и после войны, когда их судили за полицайство, они все это честно и без утайки уже рассказывали. Однако, проведшие большую работу следователи все-таки решили, что не все, что-то утаили, а если и не утаили, то, по крайней мере не поведали судьям, как ужасно было все то, что они делали. В конце концов, как и следовало ожидать, всех четверых приговорили к высшей мере. Тот год в области выдался урожайным на полицаев (чего не скажешь о сельском хозяйстве). Не успели перевешать одних, как уже других где-то наловили, и пошел зрелишный марафон по второму кругу. Видимо, тридцатипятилетие Курской битвы таким образом знаменовали.
В эту-то последнюю земную обитель ушедших недавно в мир иной стариков и был закинут Витька после всеобщего камерного сумасшествия, именуемого побегом. Камера смертников отличалась от обычной тем, что окно в ней находилось высоко, — под самым потолком и было забрано таким множеством решеток и всяческих прочих ограждений, что совсем не пропускало дневного света, только чуть-чуть свежего воздуха. Поэтому нельзя было определить — какое на улице время суток. Батарея также забрана частой решеткой, видимо, для того, чтобы нельзя было по ней перестукиваться. Камера рассчитана была на одного человека (роскошь при здешней извечной перенаселенности). Нары в стиле «гроб», такой же стол. Представляли они собой бетонные тумбы, обшитые досками. Параша прутком через дыру в стене примкнута снаружи. Лампочка высоко в специальной нище и тоже зарешечена, не доберешься! Кроме обычных, обитых листовым железом дверей, с глазком и кормушкой, внутри еще одни решетчатые. Раза два за ночь открывалась кормушка, в нее едва влазила разлезшаяся от улыбки харя охранника и комментировала Витькино перемещение сюда следующим образом: «Пять по статье, три за побег — итого восемь. Отдыхай, паря!»
На утро под диктовку воспитателя «Валета» — Василия Лукьяновича Менженина, Шпала писал объяснительную. Воспитатель был по профессии кинологом, проще говоря — собаководом, быть воспитателем на малолетке ему доверили ввиду родственности этой профессии вышеозначенной. «Пиши, — диктовал «Валет», — цели побега не имели, а стену разбирали для того, чтобы лучше был виден балкон соседнего дома, где часто красуются девочки в коротеньких юбочках.» Василь Лукьянович копал яму хозяину этого балкона